Поп Григорис обеспокоенно зашевелился. Старик Патриархеас зевнул и посмотрел вокруг себя; он проголодался и теперь размышлял, удобно ли уйти. Старик Ладас подошел к попу.
— Плохо для нас кончится эта болтовня, — пробормотал он, — скажи ему, чтоб замолчал.
Но люди слушали затаив дыхание. Они уже начали волноваться, их понемногу охватывал какой-то странный ужас. Будто они и впрямь видели, как босой Христос стучится в двери и просит милостыню, а они кричат ему из-за закрытых дверей: «Пусть бог тебе поможет!» — и гонят прочь… Не так ли приходил еще позавчера, босой, с пустым мешком за плечами, поп Фотис, которого они прогнали?
Манольос перевел дыхание; капли пота выступили у него на лбу. Он обвел глазами присутствующих, долго всматривался в лица своих земляков — одного за другим перебрал их всех, и было столько скорби и столько горя в его благородном лице, что односельчане совсем смутились. Одна старуха перекрестилась.
— Помяни меня, господи, — прошептала она соседке, — да это разве Манольос, пастух старика Патриархеаса, племянник тетки Мандаленьи? Быть может — прости меня, господи! — это сам Христос, который спустился снова на землю ради наших грехов? Что ты думаешь об этом, соседка?
— Молчи, Персефона, молчи! Он снова открывает рот, опять будет говорить.
Манольос простер свои руки к слушателям.
— Братья мои, — крикнул он, — сестры, мужчины и женщины Ликовриси! Я пришел не по собственной воле. Как бы осмелился я, скромный, бедный пастух, говорить и давать советы богатым хозяевам, великим старостам, вообще старшим? Я не по собственной воле пришел — меня прислал Христос, То, что он мне велел вам сказать, то я и говорю: «Голодаю! — кричит Христос. — Помогите, христиане!» Кто помогает бедному, тот помогает богу. Позавчера один из наших земляков пошел к беженцам Саракины. Они голодают, им не во что одеться, не на чем спать. Он привез туда все свое имущество и крикнул: «Приходите, братья, возьмите разделите все, что у меня есть! Денег мне не нужно, но я не дарю вам, а даю в долг — бог заплатит мне на том свете!»
Старик Ладас не выдержал. Задыхаясь от злости, он сделал знак попу Григорису, чтобы тот заткнул рот пастуху, но поп молчал. Тогда Ладас вмешался сам.
— Значит, так, — заверещал он. — Твоя милость советует, чтоб мы роздали все то, что заработали своим потом, и согласились на договор, по которому нам заплатят на том свете? Ну и мозги у тебя, ими только стены штукатурить! Я тебе замечу, голубчик, ты, наверно, толком не понял, что тебе говорил Христос. Так что извини уж меня. Не сули журавля в небе, дай синицу в руки! Вот так-то!
— Не мешай ему говорить, дед Ладас, — крикнул Яннакос. — Ты слышал, кто его послал! Христос говорит его языком!
— Это ты, Яннакос, орешь? рассерженно ответил дед Ладас. — Не беспокойся, мы с тобой рассчитаемся!
Учитель попробовал уладить вспыхнувшую ccopy:
— Да, Манольос, ты говоришь хорошие, святые слова, но в жизни так не бывает. Ты витаешь в облаках. Мы не боги, мы — люди; значит, нужно нас людскою меркой и мерить.
— Эту мерку я и беру, учитель, — ответил Манольос, — этим и меряю. Разве все вы, приехавшие на праздник, не христиане? Кто христианин, тот верит в потусторонний мир. А что значит тот свет? Я думаю, что все наши земные дела будут взвешены в том мире. За плохие дела мы будем наказаны, за хорошие нас вознаградят. Кто поможет своим братьям здесь, в преходящей жизни, тот получит в награду вечную жизнь. Поэтому, дед Ладас, лучше журавль в небе, чем синица в руке.
— С твоим умом далеко не пойдешь! — пропищал скряга и злобно захихикал.
— Что же нам делать? — закричали некоторые богобоязненные крестьяне. — Что тебе повелел Христос? Говори яснее, чтобы и мы поняли, а тогда посмотрим.
— Только не советуй нам все разделить, — крикнул какой-то крепкий старик. — Так дело не пойдет. Говори коротко и ясно!
— Закончилась жатва, — продолжал Манольос. — Слава богу, хороший урожай в этом году! Послезавтра закончится сбор винограда, а потом начнем сбор маслин. Поэтому слушайте голос Христа, который звучит во мне и который разрывает мое сердце: односельчане-ликоврисийцы, сюда, к вам, пришли гонимые братья. Перед ними зима, умрут они от голода, от холода, от горя… Раскрывает свои списки господь, смотрит на ликоврисийцев и пишет под именем каждого дату, и сколько у него чего было, и сколько отдал он бедным. Допустим, он пишет: Анастаскос Ладас, сын Михаила, такого-то числа у него было столько-то, отдал столько-то; заплатим ему с такими-то процентами при втором пришествии.
Старик Ладас снова саркастически захихикал:
— Не пойдет! Больно долго ждать придется!
— Вот, учитель, — продолжал Манольос, — то человеческое мерило, которого ты требуешь: каждый хозяин, после сбора своего урожая, выделит из него десятую часть и отдаст ее, как мы тут говорили, богу. Давайте будем помогать нашим братьям на Саракине год-два, пока они не станут на ноги. И вот еще: у нас много свободных участков, у нас столько пустырей, столько земли, что зачастую мы оставляем ее необработанной. А разве это не грех перед богом? Давайте же отдадим саракинцам эти участки, пусть они их обрабатывают, пусть засевают, а потом разделим все пополам, и село наше еще больше разбогатеет, и станут сытыми эти голодающие. Горе тому ликоврисийцу, который ест досыта и не думает о детях Саракины. Тот, кто умирает с голоду на нашем дворе, тяжким грехом висит на шее каждого из нас и погружает нас в смолу. Сколько нас тут, в Ликовриси? Две тысячи? В две тысячи трупов превращается каждый умирающий с голоду на Саракине и висит, словно ожерелье, на нашей шее! Украшенные этим ожерельем, мы предстанем послезавтра перед господом.
Содрогнулись ликоврисийцы. Некоторые из них невольно провели рукой по шее, словно отыскивая что-то. Наиболее впечатлительные увидели в воздухе две тысячи ликоврисийцев, тянущихся гуськом навстречу дню второго пришествия; на шее у каждого, как бусы, висело по десять, пятнадцать, двадцать трупов; и ангелы, сопровождавшие их, зажимали носы от смрада.
Парикмахер Андонис, у которого мало было и земли и виноградников, крикнул:
— Согласны! Бери, Манольос, блокнот и пиши: я, Андонис Яннидис, сын Фрасивула, парикмахер села Ликовриси, обещаю выделить десятую часть своего урожая братьям на Саракине. Я даю в долг богу. Пиши, Манольос, пусть и бог тоже запишет, — я доверяю!
Послышалось несколько голосов, поднялись руки.
— И я! И я! Пиши, Манольос!
У многих на глазах показались слезы; Но другие смотрели на Манольоса с беспокойством и страхом, а некоторые даже с ненавистью. Старику Патриархеасу удалось ускользнуть. Устроившись за каким-то камнем, он открыл сумку и разложил на лимонных листьях жареного поросенка, оставшегося от вчерашнего ужина.
— Плохи дела у Манольоса, — пробормотал он с полным ртом. — Скоро в него начнут швырять тухлыми яйцами.
А в это время поп Григорис уже гневно поднял руку. Его брови шевелились. Казалось, если тронуть их пальцем, то из них посыплются искры.
— Эй, земляки! — крикнул он. — Остановитесь! Как бы вы еще не хлебнули горя с этим пройдохой! Будьте осторожны! На четырех основах держится мир. Первые три — вера, отчизна и честь, а четвертая великая основа — собственность. Не трогайте ее! Бог делит добро согласно своим, нам неизвестным законам; одно правосудие у бога, другое — у людей. Бог сотворил богатых и бедных, и беда тому, кто попытается нарушить этот порядок: тем он нарушает веление бога! Эй, Манольос, я виноват, что разрешил тебе выступить, — спустись на землю! Ступай пасти овец! Вот место, данное тебе богом, и не появляйся там, где тебя не ждут. Все, что ты нам наговорил, идет против веления бога. Он правит, и что бы ни творилось на земле, творится потому, что он этого хочет!
Он разгорячился, повернулся к попу Фотису, который все время стоял неподвижно и слушал, опустив голову.
— Эй ты, Фотис, — крикнул он, — хорошо мы жили до сих пор в нашем селе, порядок и согласие царили у нас. Черт знает откуда явился ты со своими беженцами, и с того дня пропало наше спокойствие. Без конца жалобы, скандалы, воровство! Бедняки подняли голову, богатые потеряли сон. Но не беспокойся, приедет ага, совет старост падет к его ногам, чтоб он вас выгнал, и тогда у нас снова станет спокойно. Уходите в другое место, где бог к вам будет добрее, а здесь он далеко от вас. Вот что я хотел сказать!
