Патриархеас бросился на старика Ладаса и начал его душить, но остальные разняли их.

Старик Ладас был взбешен. Всю жизнь он держал язык за зубами, молчал, притворялся глупцом, униженно кланялся, лгал, чтобы быть в хороших отношениях с сильными мира сего. Но теперь, перед смертью, он не мог больше сдерживаться. Он хотел все высказать, излить всю свою злость, отомстить им, — пусть не думают, что они лучше его! Поэтому он все им выскажет — на что они ему нужны теперь?

Он повернул голову к попу.

— А твоя милость, святой Онуфрий, желающий меня исповедать, — заверещал Ладас, — с каким лицом, скажи мне, предстанешь ты перед богом? Ходишь взад и вперед по селу, чванишься, как петух, пожираешь горы продуктов, а если придет какой-нибудь бедняк в ту пору, когда ты набиваешь свое брюхо, и постучит в твою дверь, — ты, иезуит, говоришь ему елейным голосом: «Пусть господь бог тебе поможет, брат мой, и я голодаю!» — а в это время по твоей козлиной бороде течет жир! И беда тому несчастному бедняку, который умрет и не оставит денег на погребение, — ты его не похоронишь, пусть себе гниет! Твоя ладонь всегда раскрыта, ты продаешь Христа всегда с большой прибылью. Столько-то стоит освящение, столько-то крестины, столько-то чтение молитв, столько-то венчание — ты изобрел таксу, святотатец, и приклеил ее на двери рая, ты стоишь у входа и выпрашиваешь: «Плати, райя, плати, иначе не войдешь!» И вот, пожалуйста, эта морда хочет теперь исповедовать старика Ладаса, святого человека, который всю свою жизнь голодал и только изредка разрешал себе выпить стаканчик вина, дрожал, ходил босой, голодный, как настоящий апостол… Да это я тебя должен исповедать, скотина!

Поп Григорис слушал, с притворным смирением опустив голову. Но внутри у него все клокотало; ему хотелось наброситься на этого тощего старика, сдавить его костлявое горло, чтобы он больше не кричал, проклятый. Ишь, подлюга, сколько в нем яда! Вот что думал про себя этот скряга столько лет, а теперь изливает свою душу и выгораживает себя!

— Говори, говори, Ладас, — промолвил поп, притворно вздыхая, — Христос больше терпел, чем я, грешный. Его бранили, на него клеветали, его били кнутом, его распяли, но он молчал… А я вымолвлю ли слово? Говори, говори, дорогой Ладас!

Старик Ладас собирался было снова раскрыть рот и воздать попу должное, но тут вмешался учитель:

— Позор, братья, — крикнул он. — Несколько часов отделяют нас от смерти, и, вместо того чтобы обратить свои души к господу богу, мы погрязли в земных страстях… Замолчи, дед Ладас, наговорил ты достаточно, облегчил себя! И вы, братья, замолчите, нет предела грехам человеческим!

Старик Ладас захихикал:

— Несчастный учитель, — сказал он, — что о тебе сказать? Все твои дела, хорошие и плохие, равны; разума у тебя не хватает; мало хорошего, мало плохого смог ты натворить! Хотел ты, бедняга, большое зло сотворить, да не смог. Никчемны дела, никчемна и душа твоя! Ты продавал по сходной цене аспидные дощечки, грифели, карандаши, резинки, книжечки, тетради… Тоже мне учитель! Торговался и пустословил, бросался громкими словами… Но ты в них верил, пусть же все это зачтется тебе!

Ладас торопился высказаться до конца, чтоб облегчить свою душу. Он повернул голову к остальным.

— Что головы повесили? — пищал он, и его глаза метали искры. — Все время разгребая землю, курица засоряет себе глаза… Что же, теперь засоряйте и вы себе глаза! Обливайте друг друга грязью!

Поп Григорис поднял голову и сделал знак Патриархеасу: «Не вступай с ним в разговор!» И старый архонт сдержал свой гнев и промолчал.

Учитель вскочил, услышав приближающиеся шаги.

— Идут… — пробормотал он, и его сердце бешено заколотилось.

Поп Григорис повернулся к старику Ладасу, простер руку, чтобы благословить его.

Да простит тебе господь бог, брат мой, — произнес поп торжественным голосом, — да простит тебе бог за все, что ты говорил. Твоя душа излила всю грязь и успокоилась. Сам того не желая, несчастный, ты исповедался. Пусть тебя господь бог простит за все плохое, что ты натворил за свою жизнь! Поднимайся, дед Ладас, твоя очередь подошла!

Но старик Ладас повалился на землю и разрыдался.

Послышались ругательства, крики, топот. Дверь распахнулась, сеиз с силой втолкнул Панайотароса и Манольоса, и они кубарем скатились в подвал, ударившись о стену. Дверь снова захлопнулась.

— Манольос, — закричал Патриархеас, — а тебе что здесь надо? Почему тебя притащили сюда?

— Панайотарос, — сказал учитель, — ты еще жив? Тебя не повесили? Слава богу!

— Жив, будь проклят этот час! — прорычал Панайотарос, устраиваясь в углу.

Старик Ладас приподнял голову, уставился на Панайотароса и протянул руку, чтобы потрогать его.

— Ты жив? Почему тебя не повесили? Ага передумал? Передумал? — спрашивал он, и его сердце отчаянно билось.

Но никто ему не ответил.

— Ложись, Манольос, — сказал поп Григорис. — Переведи дух…

— Говори, Манольос, — приказал архонт. — Мы не можем ждать! Нашелся убийца?

— Нашелся, — ответил Манольос.

— Кто он? Кто? Кто? — бросились к нему все четверо.

— Я! — ответил Манольос.

— Ты?

Они отошли в сторону и, раскрыв рты, смотрели на Манольоса. Несколько минут длилось молчание.

— Этого не может быть! — крикнул наконец старый архонт, перед мысленным взором которого прошла вся жизнь Манольоса. — Этого быть не может! Нет! Нет! Ни в коем случае!

Я тоже не могу согласиться, — сказал учитель. — Зачем тебе его убивать? И вообще, способен ли ты, Манольос, убить человека? Нет, не способен!

Только поп Григорис молча смотрел на Манольоса.

— Почему ты не отвечаешь, Манольос? — спросил Патриархеас.

— Что же мне ответить, архонт? — сказал Манольос, вытирая вспотевшее лицо. — Я его убил, больше мне нечего сказать. Разве этого мало?

— Хватит! — воскликнул старик Ладас. — Хватит, Манольос, сын мой! Нашелся убийца, а мы-то сокрушались! Есть бог!

Манольос подполз к тому месту, куда падал слабый свет из окошка, вынул из-за пазухи маленькое евангелие, открыл его наугад и начал читать, не обращая внимания на остальных… Скрываясь между апостолами, он вошел в лодку вместе с Христом, и они поплыли далеко по Генисаретскому озеру; поднялся сильный ветер… Христос устал говорить с людьми, прилег на носу лодки на сети и уснул… Но северный ветер все усиливался, он дул с гор Галаада и поднимал на озере волны, которые обрушивались на рыбачью лодку.

Ученики побледнели от страха.

— Погибнем! — шептали они. — Погибнем! Давайте разбудим учителя!

Но никто не осмеливался прервать святой сон. Подошел Петр, нагнулся, увидел при свете молнии лицо Христа — он улыбался, счастливый, безмятежный…

— Разбуди его! Разбуди его! — кричали теснившиеся в лодке ученики.

Петр осмелел, протянул руку, коснулся плеча Христа.

— Учитель! — сказал он ему. — Проснись, мы погибаем!

Христос открыл глаза, посмотрел на дрожащих апостолов, покачал головой и с горечью прошептал:

— Столько времени я пребываю с вами, а вы еще не поверили?

Он вздохнул, стал на носу лодки и поднял руку к небу.

— Остановись! сказал он ему.

Затем простер руку над разбушевавшимся озером.

— Уймись!

И тут же стих ветер, успокоилось озеро, все вокруг прояснилось, и мир как будто заулыбался…

Манольос встряхнул головой, посмотрел на пятерых узников, и его голубые глаза засияли — счастливо, безмятежно, как воды Генисаретского озера.

Старик Ладас теперь словно ожил; он поднялся на ноги и ходил по подвалу, размахивая руками.

— Нашелся убийца, слава тебе господи, мы спасены! Несчастный Манольос, мне тебя жаль! Ты был бедным пастухом, и ты еще очень молод, ты не успел насладиться прелестью жизни, — и теперь умрешь. Но как хорошо, что ты признался и что я буду спасен!

Он замолчал, искоса посмотрел на старост, и гримаса исказила его лицо.

«Как же помириться, — подумал он, — как же помириться теперь, когда я спасен, с этим козлобородым и с этим грешником Патриархеасом, которого я назвал архонтской свиньей? На учителя мне, конечно, начхать. А вот с другими я поторопился, попал впросак, теперь уж поздно! Ну да и то хорошо, что жив останусь!»