Костандис печально сел рядом с ним.

— Манольос, — сказал он, — если у тебя есть время, подними голову и выслушай меня, — я принес плохие новости.

— Что же, говори, дорогой Костандис. Горы привыкли к снегам, говори!

— Вчера к полудню пришло известие: Марьори умерла.

Манольос отложил в сторону обрубок; в глазах его отразились удивление и страх.

— Умерла? — спросил он с изумлением, как будто в первый раз слышал о смерти.

— Эта весть пришла вчера совсем неожиданно. Ее старик отец завопил так, что все село вздрогнуло, тут же сел на лошадь и, рыдая, уехал. Сегодня утром он вернулся. Когда он приехал в Большое Село, ее уже похоронили; он не успел даже закрыть ей глаза. Старик поп стал неузнаваем; он совсем с ума сошел от горя. Я увидел его и испугался. Мне стало его жалко. Он бродил босой, нечесаный, стучал во все двери и созывал всех в церковь, чтобы выступить там перед людьми. Заставил пономаря бить поклоны, как на похоронах. Мы все оставили свои дела и пошли в церковь. Поп собрал нас во дворе церкви, поднялся на амвон, губы у него дрожали, он не мог говорить. Но глаза у него были красные-красные и метали молнии. Наконец он собрался с силами и закричал страшно, во всю глотку: «Дети мои, я хочу вам сказать два слова, больше не могу, сердце мое разрывается от горя. Саракина нас съест! Саракина нас съест! Поднимайтесь, вооружайтесь, я стану во главе — и вперед, дети мои! Прогоним их! Они сглазили наше село! С того проклятого дня, как на нашу землю ступила их нога, нас преследуют несчастья и смерть! Главный виновник всего этого — Манольос, отлученный от церкви! Он вскружил голову Михелису, свел его с ума! Он стал причиной расторжения помолвки его с Марьори, это ее и убило!» Он пытался говорить еще, но у него закружилась голова, он протянул руки, чтобы опереться о стену, но, ничего не видя, пошатнулся и грохнулся наземь.

Костандис умолк. Манольос прикусил краешек платка, чтобы не закричать. «Умерла Марьори, умерла… умерла…» — твердил он про себя, но никак не мог осмыслить этих слов.

Он повернулся к Костандису.

— Ну? — спросил он, а мысли его были уже где-то далеко.

— Я пришел сказать тебе об этом, дорогой Манольос. Вы должны быть осторожны. Слова попа пробудили в крестьянах ненависть; они собираются напасть на вас. Они искали только повода и теперь его нашли… Богачи вас боятся, потому что вы, мол, большевики. Бедняки вас ненавидят, потому что богачи, пользуясь их темнотой, настроили их против вас… Их много, они вооружены, будьте осторожны!

— Ступай, дорогой Костандис, разыщи Михелиса и сообщи ему эту новость, — я не могу… Только поговори с ним помягче, потому что в последнее время Михелис стал неузнаваем. Он ходит, как слепец, смотрит на тебя, а думает о чем-то постороннем. Ты его спрашиваешь, а он не отвечает… А ночью дрожит, долго не ложится, а когда ляжет, то уснуть не может. Однажды я спросил его: «Чего ты боишься, дорогой Михелис?» Губы его раскрылись, и он ответил: «Мертвеца… мертвеца!» Мужайся, дорогой Костандис! Пойди встреться с ним, а я пока разыщу священника.

— Все кончено, — сказал Михелис и закрыл серебряное евангелие, которое читал. — Ничего я уже не боюсь, милый Костандис. Бог взял нож и разрезал мою жизнь на две части; сначала одну половину оторвал от земли, а затем и вторую. Теперь мне легко!

Костандис встревожился, видя, как спокойно Михелис встретил страшное известие. Он чувствовал, что за этой безмятежностью кроется буря.

— Все уже кончено, — снова повторил бывший архонтский сын и поднялся.

Потом он достал из углубления в скале веревку, крепко перевязал евангелие, как будто это был опасный зверь, который может укусить, посмотрел на Костандиса и покачал головой.

— К кому же нам обратиться, дорогой Костандис: к человеку? Это же зловонная клоака! К богу? Он разрешает деду Ладасу жить, здравствовать и убивает Марьори. К самому себе? Мы, черви, дрожим и греемся на солнце, и в то время, когда червь говорит; «Мне хорошо, я греюсь…» — кто-то наступает на него и растаптывает… Ты что-нибудь понимаешь, дорогой Костандис?

У Костандиса были дети, как он мог это понять! Он встал.

— Я пойду за Яннакосом, — сказал он.

Яннакос находился в пещере, превращенной им в кладовую, и подсчитывал, сколько муки и масла еще осталось (вино кончилось несколько дней назад).

— На два-три дня, — прошептал он, — самое большее на три! На этом все кончится. Потом война, а после нее — посмотрим! Жизнь — это недуг, от которого излечиваются. Вот, пока я живу, пока размышляю о том, что живу, живет и мой Юсуфчик, и меня утешает мысль, что настанет день, когда мы встретимся. Только смерть неизлечима.

— Здравствуй, Яннакос! — послышался за его спиной чей-то голос. — Как твои делишки? В селе давно тебя не видать.

Яннакос обернулся и увидел Костандиса.

— Добро пожаловать, дорогой Костандис, — воскликнул он радостно. — Я заглядываю в село, но разве там меня увидишь! Я хожу только ночью, да и то по самым темным переулкам.

И Яннакос, смеясь, рассказал ему о том, что дважды он, как волк, спускался в село и ограбил два дома.

— Итак, — закончил он рассказ, — краденые продукты у нас уже кончаются, но керосин… вот он, здесь, в углу, — мы его еще не трогали. Он дожидается своего часа…

— Какого часа? — беспокойно спросил Костандис.

— Когда он превратится в огонь, Костандис! Разве не в этом его долг? Иначе, для чего бы сотворил его бог?

Потом, подумав немного, Яннакос стукнул себя по лбу.

— Хорошо, что ты пришел, тебя сам бог послал! Окажи-ка мне услугу! Сегодня у нас воскресенье. Послезавтра, во вторник, не мог бы ты забрать моего ослика у старик Ладаса? Скажи ему, что он тебе нужен, что ты заплатишь, — скряга даст тебе ослика, а ты запрешь его в своем доме. Слышишь? Не дай бог, если сгорит хоть один волосок на ослике, а у тебя он будет в безопасности.

— Значит, ты собираешься поджечь дом деда Ладаса? — крикнул Костандис в страхе.

— Да о чем же мы говорили столько времени? Разве не в этом долг керосина? Бог знает, зачем его сотворил!

— Хорошенько все обдумай, дорогой Яннакос, не попади в беду!

— Я все хорошо обдумал, Костандис! Это дельце как раз по мне, будто по заказу. Я это говорил и нашему пророку Илье, капитану Илье, как его теперь называет священник, — тот тоже согласен.

Костандис почесал голову.

— Не понимаю, — сказал он.

— Ты не понимаешь, потому что у тебя кофейня, жена и дети, потому что ты не голодаешь и кое-как сводишь концы с концами… Да и зачем тебе понимать? Это не выгодно. Поэтому ты и становишься на колени. Но бездомный, дорогой Костандис, на колени не становится — вот и весь секрет… В среду мы придем в село, и пусть бог нам поможет!

— Я с вами, Яннакос, — помолчав немного и тяжело вздохнув, сказал Костандис. — Мы часто толкуем с Андонисом и толстяком Димитросом о том, как бы вам помочь.

— Ступай спроси отца Фотиса, он тебе разъяснит! У меня к тебе только одна просьба; чтобы мой ослик во вторник был в твоем доме, больше ничего… И будь осторожен, несчастный, никому не проговорись.

Прошло воскресенье, настал понедельник. К обеду пошел мелкий снег, запорошил вершину. Церковь пророка Ильи скрылась в густом тумане. Побелели ущелья, и голодные вороны полетели в долину. Багровое небо отливало медью.

Манольос, склонившийся с утра над чурбаном, ушел с головой в свою работу. Он резал, отсекал, отбрасывал лишнее, добиваясь, чтобы появился на свет живший в его душе образ Христа. Неподвижно стояло перед ним божественное лицо. Оно было точно таким, каким приснилось ему позавчера, — суровое, грозное, с глубоким шрамом от правого виска до подбородка, усы обвисли, брови нахмурились, гнев и скорбь затаились в уголках губ.

С самого утра он искал в дереве святой лик — тот самый, который ему снился. Поэтому он резал, разбрасывая по сторонам стружки, торопясь поскорее обрести его… К вечеру лицо Христа засияло в тусклом зимнем свете: видение Манольоса воплотилось в дереве.