Мы не будем специально останавливаться на месте комсомола в жизни петроградского «красного» студента, хотя в 1920-е годы эта организация быстро увеличивала свое представительство в университетах и институтах города. Значение РКСМ в культуре студенческой общественности может быть в основных чертах описано в рамках анализа партийной ячейки. Зато профсоюзы нуждаются в специальной интерпретации, ибо они связаны с проблематикой «пролетарской», «классовой» сущности «нового студента». «Партийность» и «революционность» корпорации оказалась теснейшим образом совмещена с риторикой о классе. Дискурс — официальный, студенческий — нэповской эпохи рассматривал общество в виде классово-сословной иерархии[220]. При весьма высокой социальной мобильности и размытости границ между общественными группами озабоченность социально-групповой принадлежностью распространилась необычайно. В центре этого миропорядка оказалась категория «пролетариата». «Карьерные» возможности индивида замыкались на его способность ассоциировать себя с этой категорией. «Новые» студенты «замкнули цепь» с помощью одного из своих самоназваний — «студенты-пролетарии». Особенно интересно, как эта процедура осуществлялась в конкретном индивидуальном опыте. Поступавший в вуз или на рабфак по командировке сразу же предъявлял свои «классовые грамоты», вписываясь в одну из профсоюзных ячеек. Структура этих последних при каждом петроградском вузе воспроизводила всю палитру существующих в государственном масштабе профессиональных организаций — если имелось хотя бы несколько членов данного профсоюза — вплоть до 1924/25 учебного года[221]. Таким образом, вновь пришедший должен был немедленно восстановить свои отношения с тем «пролетарским отрядом», к которому он принадлежал на предприятии или в организации. Через свой профсоюз студент/рабфаковец часто получал стипендию и материальную помощь. Предполагалось, что при профсоюзном посредничестве он сможет участвовать в «жизни» рабочих отрасли. Для этого профсекция готовила различные заводские мероприятия и встречи студенчества и рабочих; студенты приглашались вести рабочие кружки по вопросам профсоюзной истории и сегодняшнего дня; учащийся часто работал на заводе от нескольких дней до нескольких недель[222]. Все эти практики определялись как «смычка» студентов с рабочими, смысл которой — в предохранении «красного» студенчества от «буржуазного перерождения» под влиянием профессуры и «непролетарских» вузовцев. Причем участие студента в производственном процессе и в жизни рабочих в качестве такого же «пролетария» полагали настолько принципиальным, что в середине 1920-х годов всерьез требовали отказаться от дневной формы обучения, оставив только вечерние отделения[223]. Тем самым «смычка», позволявшая «новым» студентам вновь и вновь ассоциировать себя с «пролетариатом» в то время, как другие ассоциативные связи не всегда «работали», осуществлялась через профессиональные союзы. Правда, в середине 1920-х годов многое чуть было не изменилось: профсоюзы реформировали, создав особый студенческий профцентр во главе с Центральным советом пролетарского студенчества в Москве. Однако принцип «смычки» остался в неприкосновенности — каждый вуз получил подшефное предприятие[224]. К тому же через год вернулись к прежней схеме. В студенческом дискурсе рассматриваемого периода консервация социальной идентичности и гарантии социальной мобильности оказались связанными с членством и какой-либо деятельностью в профсоюзах. Это было тем более значимо, что сказывалось и на процедуре партийных, комсомольских и профсоюзных чисток: «пролетарская» сущность большевика обеспечивала ему относительно «мягкое» прохождение через периодические контрольные процедуры[225]. Наконец, профсоюзные собрания были наиболее массовой формой студенческой общественности, к середине 1920-х годов вытеснившей и сходки, и землячества. В данном случае мы не обсуждаем быструю «формализацию» этих собраний: даже имея символическое значение, они должны быть учтены как атрибут корпоративной жизни «нового студенчества», как средство мобилизации, способ саморепрезентации и инструмент социальной мобильности. Секции различных отраслевых союзов, действовавших в высшей школе, получили межсекционные комитеты, координировавшие их действия и созывавшие общие собрания всех членов профсоюзов[226]. Эти комитеты, в свою очередь, постоянно консультировались и «направлялись» партячейками, под контролем которых они готовили профчистки. Как отраслевые секции были «аналогом» землячеств, связывая студентов уже не по географическому, а по производственному признаку, так и общие профсоюзные собрания являли собой аналог сходок. «Пролетарские» студенты создавали и усваивали новый образ университетского или институтского микросоциума, в котором они должны были ощущать себя «рабочими» определенных производств, имеющих, несмотря на эту специализацию, коллективные интересы, но при этом — именно как «рабочие».
Институт ежегодной производственной практики также играл существенную роль в реконструкции пространства студенческой жизни. Он не только позволял апеллировать к пролетарскому «происхождению», но закреплял определенные практики, меняя прежний студенческий «жизненный мир». И хотя мы имеем немало свидетельств о нежелании директоров предприятий доверять студенту серьезные обязанности на производстве, сам идеал приобретения заводского опыта (от рабочего станка до ватмана инженера) конструировал специалиста по-новому — в качестве экс-рабочего[227]. Мир «красного» студента должен был «вращаться» вокруг цеха, а не вокруг аудитории. Со своей стороны студент мог и должен был вносить элементы рационализации в труд и быт (как производственный, так и «домашний») рабочих — и собственным примером, и в форме лекций, рационализаторских предложений и т. п.[228] В отличие от рабочих, он владел «советским» языком в более совершенной форме и мог выступать «переводчиком» и шлифовщиком их «политических» намерений и претензий. Производственная практика, будучи государственно установленной и предписанной и студенту, и предприятию, обязанному этого студента принять и обеспечить работой, становится более понятной в «производственном» контексте студенческой жизни и эпохи. На фоне уже упомянутой политики «смычки» красного студенчества с пролетариатом, озабоченности пролетарского студенчества вопросами социальной идентичности, практической организации студенческого труда на заводе по линии профсекции, с одной стороны, и в контексте культа рациональной организации производства и тейлоризации всей жизни (в этой связи показательны оформление петроградских студенческих журналов футуристской графикой, тематика студенческой литературы и публицистики, популярность дисциплинарно-рационализирующих практик, например экономии времени, институционализированной в рамках Лиги «Время»), с другой, производственная практика не выглядела чем-то исключительным. Она не была неким «оторванным от реальности» бюрократическим изобретением[229].
Другая «смычка», о которой много говорилось уже в середине 1920-х годов, — это «смычка» «пролетарского» студента с крестьянством, с деревней. Но тут его роль оказывалась качественно иной. Представляя производственную рационализированную культуру города, он выступал в качестве доминирующего начала, «учителя» крестьян в хозяйстве, политике, культуре и образовании, в быту. В его функции входили ликвидация неграмотности, организация изб-читален, лекции на различные — не в последнюю очередь политические — темы, распространение знаний по сельскому хозяйству, здравоохранению, гигиене, советской обрядности, антиклерикальная пропаганда, помощь деревенскому комсомолу[230]. Студент здесь — организатор кооперации и «культурной торговли». В этом смысле он становился агентом государственной политики в деревне[231]. Так, в рамках летней «крестьянской» практики (как, впрочем, и практики производственной — в том, что касалось «присвоения» студентом функции дискурсивного «выражения» настроений рабочих) продолжали меняться «границы» между студентом и государством — объект государственной политики превращался в ее субъекта, в то же время не переставая быть и ее специфическим объектом. Вернее, в одном из пространств своего социального существования учащийся выступал в роли представителя государства, оставаясь в университете или институте все тем же «подозрительным студентом» (удивительно, но тем не менее «подозрительность» новой власти росла с убыванием старого студенчества). Однако само разнообразие ролей меняло студенческую повседневность, демаргинализируя ее, пусть и отчасти.
