Итак, несмотря на то, что бульварная пресса упорно пыталась создать впечатление небывалой нравственной катастрофы, образный язык, которым она пользовалась, состоял из набора стереотипов культурной мифологии 1860-х гг. и еще более старых представлений о сексуальной развращенности мистических сект. Из этих двух источников первый оказался самым главным. Уже само слово «Лига» носит скорее просветительские, чем мистические коннотации, что в общем согласуется с представлением о лигистах как о сознательных молодых людях, совместно читавших новейшую литературу[395]. Задачей «Лиги свободной любви» — в понимании прессы и авторов, так или иначе использовавших слухи, — была «сознательная» борьба с устарелыми формами сексуальной морали. Как заявляет главный развратник и идеолог Лиги в дилетантской мелодраме «Дети XX века (Огарки)», «самый же основной и важнейший догмат нашей религии это — освобожденная от всех условностей и нелепых предрассудков — свободная любовь!»[396]. В конечном итоге бульварная пресса причиной возникновения лиг свободной любви считала не мистицизм, а нигилизм.

Активизация «сектантского» подтекста в мифе о лигах свободной любви, пожалуй, и произошла в силу несколько загадочной семантики слова «огарок». На первый взгляд интерпретация его как «источника света» соответствует идее тайного собрания и поэтому представляется вполне убедительной. Однако можно задаться вопросом: почему, собственно, газеты так полюбили слою «огарок», когда могли бы обходиться и «свечой». Функциональная разница не существенна, и все же более специфическое слово «огарок» было почему-то нужнее.

Многократное использование «огарков» в репортажах о лигах свободной любви, по всей вероятности, обусловлено появлением в 1906 г. одноименной повести Скитальца. «Огарки» — пренебрежительное прозвище группы веселых пьяниц, которые совместно проживают в подвальном помещении, окрещенном ими «Вертепом Венеры погребальной». Их разгульное веселье вызывает досаду местного населения, живущего в страхе перед эпидемией холеры. Но и буйная беспечность самих «огарков» имеет оборотную сторону. В глубине души они стыдятся отсутствия «настоящего, достойного их дела и настоящей жизни»[397]. Проникнутые сознанием собственной нереализованности, они порвали с интеллигенцией («культурно изолированная раса») и создали «самостоятельную огарческую фракцию», которая однажды поднимется и «скажет свое огарческое слово»[398].

«Огарков» объединяет скорее их неудачливость, чем какое-либо общее социальное происхождение. Среди них: уволенный студент, бывший семинарист, но встречаются и рабочие. Защищая себя от критики, обвинявшей его якобы в копировании горьковских босяков[399], Скиталец позже счел нужным подчеркнуть, что его героев ставит в положение «огарков» как раз «присущая им талантливость»[400]. В целом это — люди способные, одаренные огромными душевными силами, которым при настоящем положении дел не дано выдвинуться, занять то место, которого они заслуживают. Если верить автору, то «огарки» — своего рода богемный пролетариат, с которым можно столкнуться по всей стране: «Можно было думать, что на Руси огарков много, что „фракция“ эта существует во всех климатических поясах России»[401].

В повести Скитальца легко обнаружить те элементы, с которыми мы постоянно встречаемся, изучая слухи о школьных «огарках» и лигах свободной любви. Во-первых, это представление о том, что фракция «огарков» из Самары — только часть более широкого движения, которое объединяет обездоленных по всей стране. Как мы видели, указание на распространенность огарчества — общее место в мифах о заговорах — является одним из ведущих моментов в репортажах о молодежных организациях разврата. Во-вторых, это идея о погубленном таланте, о разбитой жизни. Герои Скитальца — люди преждевременно «сгоревшие», т. е. истратившие свои жизненные силы в пьянстве и распутстве. Отсюда и слово «огарок», которое в этом контексте следует понимать метафорически. Буквальный смысл («остаток свечи») стал актуальным только потом, в частности, в силу его эротических ассоциаций. Именно контаминация буквального и переносного значений позволяла толковать огарок одновременно как остаток свечи и человека-неудачника[402].

Повесть Скитальца представляет особый интерес еще и потому, что она некоторое время действительно служила предметом самоидентификации для студентов средних учебных заведений. Для них образ «огарка» был значим в переносном смысле, как символ нереализованного таланта и подавленной школой личности. Хотя мы не располагаем свидетельствами о прямом подражании героям Скитальца, можно с уверенностью сказать, что его повесть дала наименование определенному типу «отчаянного» поведения, направленного против воспитательной практики средней школы[403].

Первые слухи о «школьных огарках» возникли в Орле в начале марта 1907 г. и сразу спровоцировали поток «писем в редакцию» от учеников. Большинство таких писем появилось в либеральной газете «Орловский вестник», которая охотно принимала на себя роль трибуны для молодежи. Будучи знакомыми с повестью Скитальца, юные корреспонденты, видимо, понимали слово «огарок» только в переносном смысле и не затрагивали вопрос о сексуальной распущенности орловской «фракции». Консервативная «Орловская речь» предпочитала, однако, язвительные комментарии своих сотрудников, один из которых не удержался и от подробного описания ритуала гашения свечей[404].

Непосредственным поводом для дискуссии о повести Скитальца в орловской прессе стало письмо девушки, подписавшейся псевдонимом «Заноза». По ее наблюдениям, учащаяся молодежь Орла охотно и открыто подражала героям-алкоголикам Скитальца; хуже всего было то, что она усвоила одни внешние признаки огарчества, никак не вникая в главную идею повести. Если литературные прототипы были одарены «могучей и гордой душой» и пили оттого, что не хотели мириться со своим положением, то школьным «огаркам» достаточно было самого пьянства: «Наши огарки — не великие люди, а великие… пьяницы. Все время проводят они в оргиях, они не поняли идеи „Огарков“, извратили ее». Чем это могло закончиться, показал случай в городе В., где «огарки» напоили одну девушку и тем возбудили в ней «грязную животную страсть»: «она стала скверно ругаться, бросаться на шею опоившим ее гимназистам… Ее падение было бы неминуемо, если бы не случайность»[405].

Тезис «Занозы» об одностороннем и поверхностном подражании «Огаркам» Скитальца встретил решительный отпор ученика Первой орловской гимназии, который, наоборот, рассматривал увлечение огарчеством как отчаянный, но вполне сознательный жест «идейной» молодежи, задыхавшейся под тяжестью полицейско-бюрократического режима средней школы. Хотя молодежь, по мнению гимназиста, уже потеряла всякую надежду на какие-либо преобразования, обещанные 1905 г., она все-таки не могла снова подчиниться старому порядку. Поэтому она и «отравляла себя постепенно, ужасно, сознательно…». Не внешнее подражание каким-то литературным героям, а истинное разочарование в отсутствии реформ объясняло, в глазах автора, небывалый запой молодежи. Вопрос о возможных случаях сексуального распутства он обошел молчанием[406].

Реакция гимназиста вызвала ряд новых читательских писем (в том числе и второе письмо «Занозы»). Мысль об «идейном и сознательном» пьянстве в этих письмах либо отвергалась, либо отстаивалась. Некоторые из читателей шли Дальше «Занозы», полагая, что «огарки» — «просто пьяницы», которые всегда были и которых «не мало будет и в будущем»[407]. Однако, судя по большинству «писем в редакцию», опубликованных в «Орловском вестнике», да и по комментариям в «Орловской речи», мало кого это объяснение успокоило. По общему мнению, огарчество, существовавшее «не со вчерашнего дня», говорило о чем-то другом[408]. По мнению одного семинариста, обычные для ученичества пьянство и разврат как раз прекратились в революционной эйфории 1905 года и сразу же возобновились после наступления реакции: «Старая школа — рассадник пьянства и огарчества»[409].