— Напрасно беспокоишься, мать. Не верю, чтобы меня когда-нибудь потянуло в Италию, — сказал он.

И когда он вместе с отцом стоял у двери, провожая знатных гостей и желая им доброй ночи, ему казалось, что мысли его, словно чайки, унеслись на пристани Амстердама и парят там над большими кораблями, груженными превосходной китайской бумагой, старинными монетами и мраморными статуями со следами земли. Он обрадовался, когда отец сразу ушел к себе, мать с Лисбет принялись уносить посуду на кухню, а Ливенс зевнул и объявил, что с удовольствием ляжет спать: Рембрандтом владела неотступная пьянящая мечта, и он был благодарен судьбе за то, что никто не мешает ему унести эту мечту с собой в постель и остаться с ней среди полного безмолвия.

Дважды прозвенел утренний колокольчик. Сейчас мать, слишком сдержанная, чтобы позвонить в третий раз и погромче, тяжело дыша поднимется по лестнице и спросит дочь, почему та не встает.

— Не ходи наверх, мама, — крикнула девушка, садясь на постели и откидывая одеяло. — Я уже проснулась.

— Это я слышу. А встанешь скоро?

— Честное слово, через минуту приду.

Лисбет с таким опозданием спустилась вниз, что делать в кухне было уже почти нечего. Огонь развел сам отец, а сейчас он — Лисбет видела его через распахнутую в сад дверь — разглядывал побеги гиацинтов, растирая затекшие после сна шею и плечи. Стол был накрыт, оставалось лишь подать завтрак. Пока мать ходила в кладовку за маслом, Лисбет принесла все остальное: пиво, сухари, селедку, нежный алкмарский сыр, привезенный Яном.

— Готов завтрак? — спросил отец, шумно и, как всегда по утрам, оживленно входя в кухню.

Но тут прямо у них над головой раздался треск и что-то рухнуло.

— Геррит! — вскрикнула мать, с трясущимися от испуга руками выбегая из кладовой. — Что с тобой, Геррит? Ты упал?

Отец вскочил и побежал вверх по лестнице.

— Нет, мать, это я, — раздался раздраженный голос Рембрандта. — Ничего не случилось. Просто я свалил мольберт.

— Мольберт? — переспросила мать. — Ах, боже ты мой!.. А как же картина? Ты ее не смазал? Не повредил?

— Нет, с картиной все в порядке, но уцелела она чудом. На этой мансарде невозможно работать — стоит повернуться, и обязательно наткнешься на какую-нибудь чертову рухлядь.

Отец вернулся в кухню, раздраженно поджимая губы. В последние три дня Рембрандт уже несколько раз навлекал на себя родительский гнев своими барственными и бесцеремонными замечаниями — то в очаге торф дымит, то в комнате у него освещение слишком скудное.

— Зря он, право, привередничает, — сказал Хармен Герритс. — В его годы я делил чердак с двумя другими парнями, а стул у нас был один на троих, и мы пользовались им по очереди.

— Да, но ты не писал там картины, отец. А писать картины совсем другое дело.

Мельник даже не взглянул на Лисбет, и это уязвило ее больше, чем его сердитые слова.

— Кому не нравится его жилье, пусть ищет другое, если может себе это позволить, — проворчал старик.

— Больно уж ты суров, Хармен, — остановила его мать. — В комнате и впрямь не повернуться. Я как начну ее убирать, обязательно на что-нибудь натыкаюсь.

Они замолчали, прислушиваясь к медленному перестуку костылей по лестнице — вниз спускался Геррит. Он вошел в кухню, коротко поздоровался с родными, добрался до своего места на противоположном конце стола, сел и отставил костыли в сторону.

— Почему ты всегда думаешь, что это я упал, мать? — спросил он. — Можешь не сомневаться: я еще держусь на ногах, хоть они у меня и калеченые. А уж если упаду, так сам тебя позову.

Побледневшее лицо матери неожиданно вспыхнуло.

— Прости, сынок, я не хотела тебя обидеть. Просто я очень тревожусь за тебя, хотя и знаю, что это глупо, — не без укора ответила она, давая понять, что в неумении сына оценить ее материнскую тревогу есть что-то предосудительное.

— Нет нужды трястись надо мной, словно я ребенок.

— Полно, Геррит, оставим это, — перебил отец, садясь на свое место. — Садись-ка и ты, мать. Поторопись, Рембрандт! Я и так уже потерял слишком много времени. Не понимаю, почему человек должен целый час дожидаться завтрака. Мне пора на мельницу.

Искоса глянув через стол на младшего брата, Лисбет подумала, что он, пожалуй, так и не отказался от мысли об Амстердаме: лоб у него нахмурен, губы бледные, под глазами синие круги. Он сидел в вызывающей позе, поставив локти на стол, подперев подбородок кулаками, словно нарочно хотел взбесить отца — тот ведь привержен к хорошим старомодным манерам. И Рембрандт наверняка дождался бы гневного отцовского окрика, если бы общее внимание не отвлек Адриан, который приближался к дому, шагая между еще необработанными коричневыми клумбами. Его приход сам по себе разрядил атмосферу, а он к тому же помахал небольшим серым кошелем с деньгами.

— Посмотрите-ка, что дал мне вчера вечером Корнелис Диркс! — воскликнул он, глядя в лицо Хармену влажными глазами. — Он определяет своего Клааса учеником ко мне в мастерскую.

У нас с ним давно уже разговор об этом был, но я не хотел ему напоминать, пока он сам окончательно не решит. А теперь вот он, первый взнос в счет платы!

Лисбет налила брату кружку пива, и все, кто сидел за столом, выпили за его удачу, а когда кончили пить, Адриан с чуточку натянутым и церемонным видом подошел к отцу и положил кошель на его деревянную тарелку.

— Спасибо за то, что дал мне взаймы. Я ведь знаю, какие проценты содрали бы с меня, обратись я к кому-нибудь другому.

Кошель лежал на тарелке отца. Лисбет заметила, что Рембрандт взглянул на деньги и тут же отвел глаза. Рот его слегка приоткрылся, обнажив зубы, и морщинка между бровями стала глубже.

— Очень похвально, сынок, — сказала мать. — А ты без них обойдешься?

— Вот именно! — подхватил Хармен Герритс. — Ты уверен, что обойдешься? Мне они, знаешь ли, сейчас не очень нужны.

— Но мы хотим с тобой рассчитаться — и я и Антье. Мы и мысли не допускаем, что можем остаться в долгу.

— Ну, ежели так, спасибо тебе и благодарение господу, — заключил отец. — Видит бог, я сумею с толком распорядиться твоими деньгами. На одном из крыльев поизносились железные скрепы, а с такой починкой тянуть не годится.

— Передай мне, пожалуйста, масло, Геррит, — попросил Рембрандт, и Лисбет подумала, только ли ей одной показались холодными и неуместными его слова.

— Подумай, Адриан! — воскликнула мать. — За такое короткое время у тебя уже второй ученик. Видно, люди хорошо о тебе думают. Господь милостив ко всем нам, безмерно милостив…

Голос матери дрогнул, она умолкла, и Лисбет спросила себя, понимает ли мать, как неловко славить милосердие господне в присутствии Геррита. Но запнулась мать, конечно, не потому, что вспомнила о недуге старшего сына, а из боязни обидеть младшего, своего любимца — как бы он не почувствовал себя обойденным, слыша, как хвалят брата.

— Мы гордимся тобою, Адриан, — снова заговорила мать. — Мы гордимся всеми нашими сыновьями. Теперь, когда ты кое-чего достиг, а Рембрандт делает такие успехи у господина ван Сваненбюрха…

— Сдается мне, он другого мнения насчет своих успехов у господина ван Сваненбюрха, — перебил ее Хармен Герритс.

— Что ты хочешь этим сказать, отец?

Голос Рембрандта звучал еще холоднее, чем минуту назад, когда он попросил масла, и неожиданно Лисбет вспомнила, что после отъезда Яна Ливенса ее отец и младший брат, прежде всегда жившие в полном, хотя и молчаливом согласии, старались поменьше оставаться вдвоем в одной комнате. Девушка отпила глоток пива, и сердце ее заколотилось. Последние три Дня, перед ужином и после него, брат спешил поскорее уйти к себе в мансарду, хотя раньше подолгу засиживался с отцом в задней комнате, рисуя или гравируя. Зачем он уходит? Чтобы на свободе предаваться неосуществимой, но все еще не забытой мечте?

— Я хочу сказать именно то, что говорю. Вчера вечером ты был в дурном расположении духа, сегодня, с утра, оно у тебя еще хуже. Что с тобой? Твой учитель раззадорил тебя рассказами об Италии?