Теперь, когда со всем, чем он жил, было покончено, — Саскию опустили в могилу и дом опустел после пышных похорон, на картину был положен последний мазок, и художник запер склад, чтобы огромное полотно как следует просохло; теперь, когда нити, привязывавшие его к жизни, были порваны, Рембрандт удивлялся, что сам продолжает жить.

Люди приходили и уходили — еще долго после похорон в доме каждый день бывали посторонние. Старые заказчики, соседи, торговцы картинами, прежние ученики, члены гильдии святого Луки, врачи из Хирургической гильдии, люди из отряда Баннинга Кока поочередно появлялись в суровой опрятной и просторной приемной, чтобы уверить художника, что они понимают всю безмерность его утраты. Гертье Диркс и новая служаночка — ее как будто звали Клартье — входили в малую гостиную и докладывали о посетителях: каллиграфе Коппеноле, господине и госпоже Пинеро, докторе Маттейсе Колкуне, господине и госпоже Ладзара, и Рембрандту казалось, что все они, так тесно связанные с его прошлым, приходят к нему с поручениями от покойницы.

Не успевал он утром встать с постели, как уже начинал томиться в ожидании вечера: он еще как-то терпел только это время дня, когда, избавленный от гостей, освобожденный от бремени часов, которые предстоит прожить, ожидал неизбежного прихода сна. Время от семи до девяти он проводил в малой гостиной с Гертье и Титусом. Присутствие Гертье ему не мешало. Пристроившись напротив него за большим круглым столом, освещенным канделябром, она что-нибудь чинила, проверяла счета или записывала для памяти на разглаженных клочках оберточной бумаги то, что ей предстояло сделать завтра: послать Клартье за маслом, сказать доктору Бонусу, что Титус не ест овсяного супа, купить новую метлу.

В этих записях было что-то успокоительное: они ставили жизни такие скромные пределы, делали ее настолько безмолвной и замкнутой, что художник мог взирать на нее без боли и возбуждения. Гертье, сдержанная по натуре, а теперь и вовсе подавленная смертью хозяйки, ничем не раздражала его натянутые нервы. Она даже не говорила с ним о Титусе, хотя обожала ребенка: ее удерживало от этого какое-то животное чутье, которого недоставало Лотье, госпоже Ладзара и шумной, пышущей здоровьем, слезливой госпоже Анне Веймар Сикс.

«Каким утешением послужит он в вашем горе!» — «Какое счастье, что она оставила вам его!» — «Господь в милосердии своем дал вам то, ради чего стоит жить!» — каждый день Рембрандт слышал все новые вариации на эту избитую фальшивую тему, и ему казалось, что окружающие делают это, чтобы пощадить самих себя, чтобы избавиться от необходимости открыто признать его положение отчаянным. Титус не мог заменить Саскии. Только глупцы, не изведавшие любви и раскаяния, способны воображать, что тень от тени в силах исцелять зияющие раны, которые наносят любовь и угрызения совести.

Пасмурным и душным вечером в конце августа, когда из-за дымки, нависшей в воздухе, было трудно даже дышать, Гертье сказала ему:

— Приходил доктор Бонус. Он считает, что вид у Титуса несколько вялый.

— В такую погоду он у всех вялый.

— Я тоже так думаю.

— Бонус еще что-нибудь сказал?

— Ничего, что могло бы встревожить вашу милость. Он добавил только, что следует принять меры, чтобы болезнь матери не повторилась у ребенка.

— Что же он предлагает? Какие меры?

Голос его звучал сурово: судьба, несомненно, обрушит на него все несчастья, какие только сможет.

— Очень простые, ваша милость. Прежде всего, обильную хорошую пищу — ее мальчик уже получает. А всего нужнее ему воздух, и это я виновата, что он так мало гуляет.

— Ну что ж, водите его на прогулку — дело нехитрое.

— Да, но я уже не так быстро справляюсь со всем, как раньше, ваша милость.

Память укоризненно воскресила перед Рембрандтом длинный ряд образов: вот Гертье моет мраморный пол в огромной приемной, вот она обтирает статуи в зале, ворочает котел с супом для учеников, купает ребенка, просушивает отсыревшее белье…

— Видит бог, работы у вас и без того хватает, — согласился он. — А почему бы вам не посылать его с Клартье? Судя по ее виду, ей тоже не вредно побыть на воздухе.

— С Клартье? Нет, нет, ваша милость, это невозможно. На прошлой неделе она потеряла свой молитвенник, теперь где-то забыла шаль; в один прекрасный день она, того и гляди, вернется да скажет, что не помнит, где оставила ребенка.

— Надо подыскать кого-нибудь постарше и посильнее, чтобы освободить вас от тяжелой работы, — предложил художник.

— На место Клартье? — с грустным сожалением спросила госпожа Диркс, и Рембрандт увидел новые образы: вот Гертье терпеливо обучает деревенскую сиротку чистить серебро и накрывать на стол, вот она расчесывает и укладывает ее густые белокурые волосы.

— Нет, разумеется, нет. Я и не думаю расставаться с Клартье. Нужно просто подыскать еще одну служанку, третью. С таким большим домом, учениками и ребенком вам двум не справиться.

— Но мне кажется, ваша милость и без того тратит слишком много, а при…

Она оборвала фразу на полуслове, сдернула с руки дырявый чулок, смущенно уставилась на него, и Рембрандт понял — она замолчала, чтобы не сказать: «При отсутствии заказов».

— Ладно, Гертье, оставим пока все так, как есть, — медленно сказал он. — В сущности, я сам могу гулять с ребенком — утренние часы у меня все равно пропадают: заказов сейчас довольно мало.

Да, действительно, тревожно мало, их почти совсем нет…

Гертье вздохнула, нарушив молчание.

— Это будет полезно вашей милости, — согласилась она. — Пребывание на воздухе хоть немного вас подкрепит.

А с заказами можно не торопиться, думал Рембрандт. Да и беспокоиться о них тоже нечего. Как только картину вывесят в Стрелковой гильдии, он, без всяких усилий с его стороны, будет снова взнесен на гребень событий. Повторится то же самое, что было после появления в Хирургической гильдии «Урока анатомии», когда слава оторвала его от уединенных занятий и втянула в водоворот амстердамской жизни. Бюргеры все равно не дадут томиться от безделья создателю этого скрытого сейчас на складе великолепия. Ему придется похоронить в себе свою скорбь, таскать свое лишенное души тело по большим салонам, разговаривать, пить, улыбаться. А пока что можно ходить на прогулки с Титусом. Что это меняет?..

Рембрандт заранее сказал себе, что не следует ждать слишком многого от вечера в Стрелковой гильдии, на котором он впервые покажет свою картину. Посторонней публики почти не будет: из любезности к участникам подписки, выложившим — о чем художнику слишком часто напоминали — свои флорины, обеденный зал в этот вечер отведут исключительно для людей Баннинга Кока. Ни знатоков-коллекционеров, ни возможных заказчиков, ни сотоварищей Рембрандта по гильдии святого Луки туда не пустят. Там соберутся только завсегдатаи — простые мушкетеры, помешанные на лошадях и кеглях, то есть люди, мнение которых он не ставит ни во что. И если Рембрандт все-таки попросил, чтобы молодому Сиксу и Фердинанду Болу тоже было разрешено присутствовать, то сделал он это не потому, что нуждался в поддержке. Нет, он просто не хотел делить стол с Коком и Рейтенбергом или сидеть с незнакомыми людьми и смертельно скучать.

То, что картину показывали именно в этот субботний вечер, было до крайности неудачно. В дне, проведенном вместе с Титусом за городом, была какая-то глубокая, обезоруживающая, несказанная сладость, и художнику хотелось поразмышлять об этом перед сном. Погруженный в свои мысли, он не способен был думать о том, что на нем надето и какой у него вид.

Он натянул свой неглаженый, весь в пятнах траурный камзол и даже не зашел к парикмахеру, хотя его непослушные, быстро седевшие и давно немытые волосы торчали, как грива больного льва. Зачем? Ему не на кого там производить впечатление: Бол и так каждый день видит, как его учитель шлепает по дому в старых домашних туфлях на босу ногу и в перепачканной красками блузе, а Сикс, с рождения привыкший к золотому шитью и безупречному белью, считает мерилом величия не наряд, а оригинальность ума. К тому же появиться в несколько неряшливом виде на вечере, устраиваемом Коком и Рейтенбергом, значило отплатить им за все то время, что Саския пролежала больная в большом новом доме, где они так и не удосужились навестить ее.