— Прости меня, Лисбет, но ты сошла с ума, — сурово оборвала мать.

— Нет, — возразила девушка, понижая голос почти до шепота, — нет, я еще в здравом уме, хотя один бог знает — почему.

— Как ты можешь думать о поездке в Амстердам? Это только доставит Рембрандту лишние хлопоты: ты же там все равно долго не пробудешь, потому что осенью выйдешь замуж.

Лисбет отбросила тряпку, которой чистила ножи, и вцепилась руками в край стола. Ее глаза, обычно водянистые и затуманенные, потемнели и уставились прямо в лицо матери.

— Я никогда не говорила, что осенью выйду замуж. Это говорили вы все, но не я.

— Если Хендрик до сих пор не попросил твоей руки, то лишь из-за траура. Я уверена, он…

— Я тоже уверена, мама, но дело не в нем. Остановка за малым: нужно, чтобы я сказала ему «да», а я этого не сделаю. И не смотри на меня так — не поможет.

— Ты хочешь сказать, что не выйдешь за него, хотя он столько сделал для нас?

— Вот именно, мама. Я не выношу его и не стану принуждать себя к тому, чего мне не вынести, не стану, даже если придется вековать в девушках.

— Но я думала, что все уже решено, что ты согласна…

— Я соглашалась только для того, чтобы порадовать отца.

— И ты порадовала бы его, дорогая.

— Вероятно. Но отца больше нет.

Не сговариваясь, обе женщины обернулись, взглянули на пустой стул и разрыдались. И Рембрандт, безмолвно и беспомощно переводя взгляд с одной на другую, понимал, что они оплакивают сейчас не только свою общую потерю. Мать плакала, потому что дочь не любила ее и она не любила дочь. А Лисбет в первый раз дала волю взрыву неистовой жалости к самой себе: ей ясно как день, что родные готовы выдать ее за любого дурака, который согласится взять ее в жены, что у них одна забота — поскорее сбыть ее с рук.

— Я знаю, отец любил Хендрика, — сказал наконец Рембрандт. — Но он не стал бы навязывать Лисбет свою волю, не заставил бы ее идти за человека, которого она не любит.

— Может, ты и прав, — отозвалась мать. — Но, по-моему, она просто не понимает, что где угодно — и в Амстердаме и в Лейдене — для женщины большое несчастье остаться одинокой. Жить без мужа, без детей, без дома, не иметь ничего своего — что в этом хорошего?

— Ты думаешь, я этого не знаю? — перебила Лисбет, гневно сверкнув светлыми глазами. — Я уже попробовала, что это такое.

— Так не лучше ли, пока не поздно, принять то, что в доброте своей посылает тебе господь?

— Прости, мама, но я не в силах лечь в постель с тем, кого в доброте своей посылает мне господь.

Мать поджала губы, решив не обращать внимания на нечестивые слова.

— Это еще не все. В браке есть и многое другое.

— Но если в нем нет этого, значит, нет и остального.

— Все зависит от женщины — от того, сумеет ли она смирить свое непокорное сердце.

Рембрандт глядел в открытое окно на красное небо в клочковатых пятнах золотистых облаков. Три месяца тому назад он тоже считал себя отвергнутым, забытым, обреченным на безвестность и все-таки не смирил свое непокорное сердце.

— Почем знать, как повернется жизнь Лисбет? Ей нет нужды идти на то, чего она не хочет, — сказал он.

— Но будет ли ей лучше у тебя в Амстердаме?

Рембрандт слегка вздрогнул. Он еще не успел отдать себе отчет, что для сестры существуют только два решения: либо брак с Хендриком Изаксом, либо жизнь с братом в Амстердаме. Ну что ж, в этом есть и свои отрицательные стороны и преимущества. Он разом представил себе, как сестра в платье, отделанном собольим мехом — горностай ей уже не пойдет, — встречает его гостей и режет цыпленка на такие же тонкие ломтики, как когда-то Виченцо у Ластмана. К тому же он вскоре завяжет в Амстердаме такие знакомства, что сестра, пожалуй, найдет там себе партию получше, чем Хендрик Изакс.

— Смею заверить, хуже ей у меня не будет. По крайней мере вокруг будут люди, да и дело для нее всегда найдется, — сказал он.

Оставив на столе груду неубранных ножей, Лисбет встала с таким видом, словно готова была тотчас же отправиться в путь, подошла к брату сзади и прижалась к его лицу щекой — бледной, распухшей и мокрой от слез щекой.

— Благослови тебя господь! Вот увидишь — ты никогда не раскаешься в том, что сделал, — бросила она, поцеловала его в темя и выбежала из кухни, стараясь подавить странный полурыдающий, полусмеющийся звук, который рвался у нее из горла.

— Как мне тяжело расставаться с тобой, мать! Ты будешь так одинока, когда мы оба уедем.

— Ничего, не беспокойся обо мне. Здесь остается Геррит, сюда переберутся Адриан с Антье.

Геррит, Адриан, Антье! Бесспорно, она давно приучила себя отдавать им заслуженную и достаточную долю своей материнской любви. Она будет неизменно внимательна к ним, не доставит им особых хлопот, будет с гордостью рассказывать о них соседям. Но любовь, этот изобильный и живительный ключ, бьющий из скалы, поднималась из глубин ее сердца только ради отца и его самого; но теперь отец лежит в могиле, а сам он уезжает в чужой город.

— Может быть, тебе тоже не стоит оставаться здесь? — спросил он. — Почему бы тебе со временем не перебраться ко мне? Судя по тому, как обстоят мои дела сейчас, недалек тот день, когда я смогу купить себе дом в Амстердаме.

— А ты спроси меня, прежде чем покупать, и я тебе отсоветую. Дом в Амстердаме — это годится для богатых бюргеров и аристократов, а не для таких, как мы. Кроме того, — Нелтье взглянула на угловой буфет, сделанный руками ее мужа, и опустила ладонь на стертую, шершавую поверхность стола, — я живу в этом доме со дня свадьбы и не хочу уезжать отсюда.

Рембрандт глядел на неподвижную руку матери, лежавшую на изъеденных временем досках, и думал, что его намерение перевезти ее впоследствии к себе — только мечта, утешительная мечта. Его фантазия могла вызвать к жизни любой образ, лишь бы тот был правдив; именно поэтому он просто не мог представить себе, как его мать сидит в красивой гостиной, гуляет вдоль величественного канала или переходит людную улицу, лавируя между мчащимися каретами.

— Тогда я постараюсь почаще навещать тебя.

— Навещай, Рембрандт. Как сможешь, так и приезжай.

Он попробовал представить себе, как он будет наезжать домой, но эта новая попытка заглушить взаимную боль предстоящей разлуки оказалась такой же неудачной, как прежние. А затем, перестав хитрить с самим собой, Рембрандт остался один на один с правдой, нагой, как скелет: его лейденская жизнь закончилась, он расстается с обломками ее, он покидает здесь мать. И когда Нелтье протянула руку над истертыми досками, чтобы приласкать и утешить сына, он уткнулся в нее лицом и, перестав сдерживаться и стесняться, заплакал как ребенок, у которого что-то отняли.

Лисбет ван Рейн — фамилию, которую мельник выводил когда-то карандашом на своих мешках, здесь, в Амстердаме, принимали за аристократическую, хоть и провинциальную, — вынула из кармана ключ и отперла свой маленький мирок на Бломграхт, где она говорила, делала и покупала все, что ей хотелось. Было три часа пополудни. До половины четвертого никто не явится и она успеет решить, что лучше подать к сдобным булочкам с изюмом, которые она принесла с собой — горячий шоколад или вино, приправленное корицей. Она опасливо поднялась по темной лестнице — в подвале здания помещается склад фуража, того и гляди откуда-нибудь выскочит мышь, — добралась до верхней площадки и открыла дверь в большую, квадратную, залитую светом гостиную. «Здесь все в порядке!» — заметила она вслух: новая жизнь все еще доставляла ей такую острую радость, что выражать ее хотелось даже в одиночестве, а за те долгие часы, которые Рембрандт проводил на Новом рынке, рисуя труп и врачей, девушка приобрела привычку вслух восторгаться их новыми покупками — большим дубовым столом, темно-красными шелковыми занавесями и оливково-зелеными бархатными подушками.

За гостиной находились две спальни и кухня, а позади них мастерская, где Рембрандт писал и обучал. Сбросив свой палантин и бархатный капор на постель.