Из желания ускорить церемонию и побыстрее отделаться Рембрандт явился в гильдию до нелепости рано, и когда он вошел, зал был почти пуст. Старый Якоб, расставлявший кружки и бутылки, пробормотал ему что-то вроде: «Не везет с топливом». В самом деле, отопление было скудное: от свежего, плохо просушенного торфа поднимался черный дым, и Рембрандт с огорчением подумал, что через год-другой его яркое полотно покроется сажей. Сейчас дым был не страшен: картина, которую четверо учеников во главе с Болом водрузили на место еще днем, была закрыта брезентом. Рембрандт заказал пиво и сыр, уселся за стол на четырех человек, стоявший посередине комнаты, взглянул на картину и почувствовал, что подавлен ее размерами. Здесь она казалась куда большей, чем в пустом складе, где стояла, как в храме, и где ничто не отвлекало внимания от нее.
Старый буфетчик поставил перед ним сыр, хлеб, салат из огурцов и редиса и большую кружку пива. «Все, что его милость пожелает заказать в течение вечера, будет подано ему бесплатно — за угощение платит отряд», — прибавил Якоб, которого преисполняла гордостью мужественная щедрость хозяев. Пиво было превосходное, салат достоин похвал, а вот сыр хуже, чем тот, что он едал дома в обществе доброй Гертье.
Постепенно, по двое и по трое, стали подходить остальные. Они рассаживались по краям зала, и Рембрандт пожалел, что выбрал центральный стол, где каждый случайный взгляд будет обязательно падать на него; но пересаживаться сейчас, да еще тащить за собой еду, было бы равносильно отступлению.
Бол и Сикс не опоздали, но он рассердился, что они не пришли раньше срока: он боялся, как бы кто-нибудь из стрелков не подсел к нему и не вынудил его признаться, что он позабыл даже имена тех, кого изобразил на картине: ведь с тех пор, как с них впервые были сделаны наброски, он пережил немало ужасного, да и сами эти люди претерпели на полотне множество неуловимых превращений. Естественно, что, испытывая такое недоверие к себе, Рембрандт особенно остро подмечал и преувеличивал различные тревожные симптомы. Ему казалось, что нежелание присутствующих смотреть на закрытую картину означает отсутствие интереса к ней; что Коку и Рейтенбергу следовало бы встретить его; что, здороваясь с солдатом, пришедшим раньше других, Якоб назвал его господином Крейсбергеном, именем, которое было для художника смутно связано с одним из людей, вынудивших Бола отпереть им склад и показать таинственную картину.
Бол и Сикс явились вместе — первый в приличном сером шерстяном наряде с оловянными пуговицами, второй — в темно-желтом бархатном камзоле и великолепном переливчато-синем плаще. Две эти молодые головы: одна темная и задумчивая, другая белокурая и беззаботная — были так хороши, что даже король не мог бы пожелать себе более представительных спутников.
— Не стоит притворяться, учитель, — сказал Бол, садясь и печально поглядывая на зажатую в тесном простенке картину. — Видеть ее здесь как-то обидно: на складе она выглядела гораздо лучше. Впрочем, с этим мы скоро свыкнемся, а пока что — я так и сказал Яну — никто не видел ее такой, какой видели мы.
И тишина заполнилась печальной мыслью: «Да, только вы, Тюльп и покойница».
— А речь будет? — осведомился Ян Сикс, подняв светлое лицо и обращаясь к Якобу, который подавал обоим молодым людям «отрядное угощение».
— Как я понимаю, короткая, ваша милость.
— Кто будет говорить?
— Капитан, ваша милость.
Шум, до сих пор более или менее сдержанный, стал оглушительным. Подхваченный его волной, капитан Баннинг Кок встал на фоне дымящегося камина, постучал кружкой по столу, и все смолкло — может быть, потому, что разговорам не хватало подлинной заинтересованности; может быть, просто потому, что военная дисциплина приучила присутствующих прекращать болтовню по первой же команде.
— Сотоварищи! — начал Кок. — Мы собрались здесь затем, чтобы увидеть то, чего так долго ждали…
Никто не вставил «слишком долго», но капитан сделал на этом месте почти незаметную паузу, словно готовясь услышать что-нибудь похожее, и Рембрандту пришлось успокоить себя мыслью о том, что репутации создаются и разрушаются не здесь и что художникам пришлось бы скверно, если бы участь их зависела от восторгов этих щеголеватых игрушечных солдатиков.
— Я уверен, как только будет снят брезент, скрывающий от нас то, чего мы ждем, каждый из присутствующих признает, что никогда еще не служил более благородному делу, никогда еще не находил своим флоринам применения прекраснее и радостнее. Вы поймете меня, когда увидите то, что создал для вас господин ван Рейн, — капитан жестом указал на стол господина ван Рейна и помолчал в ожидании рукоплесканий, которые, действительно, раздались, равно как стук ножей и кружек, — когда вы увидите то, на что я лишь мельком взглянул сегодня днем и на что мне не терпится взглянуть вновь, ибо я хочу устроить праздник своим глазам. Но к чему слова? Лейтенант, прапорщик, снять брезент! — и под стук их ботфорт, громыхавших через весь зал, Кок закончил: — Покажите нам это чудо, которое прославит наш отряд, и пусть он, развернув знамя и подняв пики, вечно марширует под барабан по полям бессмертия!
С подлинно военной точностью движений лейтенант и прапорщик отпустили концы большого брезента. Он соскользнул вниз, и раздалось громкое «ах». Еще бы! Даже последний болван вскрикнул бы, увидев такие ослепительные краски, даже последний олух не мог бы изумиться внезапной вспышке полуденного света в этом сумеречном зале. Ошеломляющие золотые, сине-зеленые и пунцовые тона, пульсирующая яркость, колоссальные размеры — всего этого оказалось достаточно, чтобы присутствующие сделали то, чего ожидал от них художник, и это первое долгое «ах» огласило весь зал. Но еще прежде чем оно замерло, художник уже не слышал его, оглушенный сознанием несчастья. Это было ужасно, просто ужасно, что такую огромную картину втиснули в узкий простенок. Стрелки маршировали не по полям бессмертия — они маршировали прямо в камин; фигуры Рембрандта, по контрасту с фигурами на соседних стенах, казались такими большими, что выглядели утрированными, такими энергичными, что наводили на мысль о наглости, такими буйными, что от них — боже, он покраснел сильнее, чем когда-то в гостиной ван Хорнов! — припахивало сомнительным вкусом. Художника не утешило даже то, что Ян Сикс, аристократ из аристократов и единственный знаток среди собравшихся, вскочил со стула, жадно всмотрелся в полотно и теперь глядел на его создателя со слезами восхищения на глазах.
— Великая минута! Историческая минута! — пробормотал он.
А Фердинанд Бол, который поглаживал свою кружку, не осмеливаясь, видимо, положить успокаивающую руку на руку учителя, добавил:
— Помните, учитель: никто не заметит, что здесь ей слишком тесно. Это видим только мы, кто смотрел ее на складе.
Саския тоже смотрела ее на складе. Какое же ему дело до того, что подумают о полотне другие? Теперь, когда она умерла, ему безразлично все, да, все.
Поэтому Рембрандт не обратил внимания на то, что, оправившись от первого изумления, присутствующие были несколько смущены необычностью картины. Воцарившееся в зале молчание было неловким молчанием непосвященных, людей, судорожно подыскивающих безопасные слова, которыми можно прикрыть свое невежество. Кого-то в углу озарило: «Краски, действительно, невероятные». Другой, чуточку поумнее, заметил: «В картине нет ни конца, ни начала» — неплохо для молодого щеголя, не имеющего представления о перспективе! Третий, смелая душа, вслух сознался, что в картине слишком много всего — не знаешь, с какой стороны к ней подступиться. Капитан, стоявший у дальнего камина, опять поднял свою кружку — вероятно, для того, чтобы призвать собравшихся замолчать и поаплодировать, но почему-то передумал и сел. Люди были встревожены и смущены, люди начали собираться группами и подходить к картине, чтобы рассмотреть ее повнимательней. А с рукоплесканиями можно было и подождать: пусть все вдоволь наудивляются да поуспокоят друг друга.
