Рембрандт поглядел на отца поверх нетронутой кружки с пивом и тарелки с наполовину съеденными сухарями.
— По-моему, еще в тот день, когда господин ван Сваненбюрх оказал нам великую честь своим посещением, я совершенно ясно дал понять, что меня в Италию не вытащишь.
— Насколько мне известно, никто и не собирается тащить тебя в Италию или еще куда-нибудь.
— Полно, Хармен, — вступилась мать. — Ну зачем ты его дразнишь? Ты же видишь, он сам не свой, с тех пор как расстался с другом. Оставь ты его в покое.
— Зря тревожишься, Нелтье: его и так не беспокоят. Пусть себе живет отшельником на мансарде — никто в его драгоценном обществе не нуждается. Но только очень печально, когда человек не знает, что творится в душе у его собственных детей. Последние три дня Рембрандт ведет себя так, словно я свершил против него смертный грех, хотя, видит бог, ничего я ему не сделал.
— Ты мне действительно ничего не сделал, отец.
— Так почему же ты ходишь как потерянный?
— Потому что у меня на душе невесело.
— Из-за чего? На что ты дуешься?
— Ни на что.
— Это не ответ. Если тебя не тянет в Италию, значит, у тебя на уме что-то другое, и, как я догадываюсь, это другое — мастерская Питера Ластмана в Амстердаме.
«Экая жалость, что у брата такая нежная кожа, — подумала Лисбет. — Это сразу его выдает».
Скулы Рембрандта, резко контрастируя с бледностью щек, покрылись пятнами румянца, скорее оранжевыми, чем красными.
— Коль скоро ты задаешь мне прямой вопрос, я прямо и отвечаю — да, — сказал он, и признание это внушило бы к себе уважение своим сдержанным благородством, если бы не было излишним — все и без того прочли ответ на его лице. Все, кроме матери, которая в полном недоумении смотрела на него, приоткрыв морщинистый рот.
— Но мне всегда казалось, что ты доволен господином ван Сваненбюрхом, — начала она.
— У господина ван Сваненбюрха есть свои хорошие стороны, мать.
— Неужели? — усмехнулся отец. — Рад слышать. Дворянин, сын бургомистра, художник, чьи работы достойны украшать ратушу… Приятно слышать, что ты замолвил за него словечко. Он несомненно нуждается в похвалах семнадцатилетнего молокососа!
— Послушай, отец, — опять осмелилась поднять голос Лисбет, молчавшая с тех самых пор, как она возразила отцу насчет тесноты в мансарде Рембрандта. — Господин ван Сваненбюрх — хороший художник, но это еще не значит, что Питер Ластман не может быть лучше его.
Часть отцовского гнева, вызванного ее братом, обрушилась теперь на девушку.
— В самом деле? — осведомился мельник. — А кто тебе это сказал?
— Ян Ливенс считает, что Ластман лучше ван Сваненбюрха.
— Ян Ливенс! А кто такой Ян Ливенс? Сын обойщика, уехавший в Амстердам и научившийся там говорить высокие слова да размахивать руками. Еще один молокосос, к тому же дурак, а ты повторяешь его слова, словно он пророк.
— Если мне позволено будет сказать, хоть это и не мое дело, — поерзав на стуле и откашлявшись, вмешался Адриан, — то я считаю праздным спор о том, кто из них двоих лучший художник. Вопрос в другом — сколько ты можешь истратить на это денег, отец. — Яркий влажный взгляд Адриана остановился на кошеле, лежавшем на тарелке Хармена. — На мельнице и в доме нужно сделать кое-какие починки, Лисбет потребуется приданое, хотя и не такое большое, какое ей дали бы, не будь… — Адриан взглянул на Геррита и снова отвел глаза, — не будь у нас всяких других расходов. Следует хорошенько подумать, разумно ли выкладывать деньги на то, на что и так уже истрачено немало.
Рембрандт, покраснев до висков, пристально глядел через стол на брата, и Лисбет чувствовала, что внезапный порыв его гнева вызван не столько замаскированным намеком, содержавшимся в словах Адриана, сколько взглядом, которым тот показал, что ему и только ему принадлежит кошель, лежащий сейчас на отцовской тарелке.
— Скажи уж прямо, Адриан, — произнес юноша голосом, дрожавшим от подавленной ярости, — что ты никогда не забудешь мне университет, куда я имел возможность попасть, а ты не попал.
— Предположим даже, что не забудет, — подхватил мельник. — Я бы его за это не винил: как ни верти, тебе перепало больше, чем ему. Тебе дали деньги на университет, и ничего у тебя не получилось. Тебе дали деньги на ученье у господина ван Сваненбюрха, а теперь, выходит, что и это было ни к чему.
— Не понимаю, как ты можешь так говорить, Хармен, — плачущим голосом вмешалась мать. — Господин ван Сваненбюрх сам подтвердит тебе, что у него еще не было такого ученика. А что до этой истории с университетом, так я впервые слышу, чтобы у нас в доме поднимали столько шуму из-за напрасно потраченных денег. Видит бог, у кого не бывает ошибок?
Но Лисбет понимала: мать — плохая союзница. Не успела она договорить, как у нее уже задрожали губы: она сообразила, что каждое слово, сказанное ею в защиту своего любимца, лишь ускоряет разлуку с ним.
— Здесь уже не одна ошибка, а две, — возразил отец. — Но дело не в этом. Адриан прав: весь вопрос в деньгах. В починке мельницы, в приданом Лисбет…
— И еще в пожизненной ренте, которую ты обеспечил мне, и в расходах на врача, и в том, что я никогда уже ничего не заработаю, — перебил Геррит. — Все вы, сидящие здесь, думаете это. Так почему же вы не хотите сказать это вслух?
— Ошибаешься, Геррит. Я этого не думаю, да и остальные тоже. Богом клянусь, сын, если бы даже твое лечение стоило в десять раз дороже, я и то никогда бы денег не пожалел. Ты столько работал на мельнице до того…
— Как упал, словно последний дурак, и стал калекой?
— Ты столько работал на мельнице все эти годы, что я твой неоплатный должник и никогда не рассчитаюсь с тобой, пусть даже мне придется содержать тебя до конца дней твоих.
В словах мельника звучала неподдельная искренность, но все испортил конец: каждому, кто сидел за столом, а уж Герриту и подавно, было ясно, что кто-нибудь — если не отец, так братья — все равно должен будет содержать его до конца жизни.
— Очень жаль, — сказал Рембрандт, — что в нашем доме нельзя пальцем шевельнуть, чтобы остальные не усмотрели в этом смертный грех против них. Ты сам вынудил меня на разговор, отец, да, да, вынудил, и я имел глупость признаться, что хочу поехать в Амстердам. А теперь выходит, что я лишаю Лисбет приданого, отнимаю деньги, которые Адриан заработал с таким трудом, и попрекаю Геррита тем, что он больше не работник. Очень жаль, что вы у меня такие обидчивые, — вот и все, что я могу сказать.
— Ну, знаешь, ты и сам не из толстокожих, — отозвался отец.
— Во всяком случае, я не считаю, что другие обязаны соглашаться со мной.
— Зато ты считаешь, что другие обязаны платить за тебя.
— Хармен!..
— Насколько помнится, я ничего не просил у тебя, отец.
— Вот как! Ты не просишь! Может быть, ты полагаешь, что живешь в Амстердаме и без денег? Такой ли уж ты великий художник, чтобы этот твой Питер Ластман стал тебя кормить и обучать ради собственного удовольствия? Бог свидетель, слишком уж ты о себе возомнил, коли тебе такая глупость в голову втемяшилась.
Оранжевые пятна на скулах Рембрандта увеличились, потемнели и стали похожи на следы ударов. Он с шумом оттолкнул тарелку, бросил на стол салфетку и вскочил.
— Ну, что до моей живописи, — негромко, почти шепотом выдавил он, — так я тебе скажу: я посильнее, чем ты думаешь. Во мне есть такое, что не каждый день встретишь. Если бы Питер Ластман знал, на что способна вот эта штука… — он поднял волосатую руку, сжал кулак и потряс им перед отцом, — он, может быть, и учил бы меня даром. А если бы это понимал ты, чего никогда, конечно, не будет — вы ведь невежды в живописи, ты тоже мог бы для разнообразия подумать о чем-нибудь, кроме денег.
«Ох, — вздохнула про себя Лисбет, — неудачно он за дело берется!» Трудно вести себя более неразумно: ее отец — человек скромный, и самонадеянность вызывает в нем только неприязнь. Он хоть и неученый, но всегда тянулся к искусству и знаниям; поэтому упрек в невежестве для него все равно что пощечина. Он еще дал бы, пожалуй, деньги, если бы Рембрандт попросил об этом как о снисхождении, но требовать их значит наверняка получить отказ.
