— Я не могла больше оставаться одна. Я думала, ты уже не вернешься.

— Что тебе взбрело в голову? — изумился он, хотя недавно ему хотелось именно этого.

— Я не могла оставаться одна. Поэтому я зашла к госпоже Пинеро…

Еще лишних десять минут ходьбы. А ведь вчера у нее был жар, и еще сегодня утром он советовал ей не вставать с постели.

— А госпожа Пинеро сказала, что лучшее средство против моли — камфара, и дала мне немного. Тут я сказала ей, что боюсь даже заглядывать в шкаф, но она ответила, что все это глупости и что она пойдет со мной и посмотрит сама. И она, действительно, пошла. Какая добрая женщина! Все оказалось не так страшно, как я думала: пурпурное покрывало совсем цело, а в этой старой шали лишь несколько дырочек.

Шаль не была старой — Рембрандт купил ее всего четыре месяца тому назад. Но он сумел промолчать.

— Словом, теперь шкаф в порядке: мы перебрали, вычистили и пересыпали камфарой все шерстяные и бархатные вещи. А когда госпожа Пинеро ушла, я вычистила и остальные шкафы. Я все сделала сама — Мартье ходила покупать еду на ужин, а Лизье стирала. Пока я работала, все было хорошо, и я думала только о том, как ты будешь доволен; но когда я кончила, я вся была в поту, и мне стало ужасно грустно: было уже четыре часа и я решила, что ты никогда не вернешься.

— Я как раз шел домой, когда увидел тебя, — отозвался он. — Как ты догадалась, что я здесь?

— Ты вчера сказал, что ходил сюда. Я не знаю, что со мной стало бы, не найди я тебя. У меня еще ни разу в жизни не было так печально на сердце. Когда я кончила уборку, я села на пол и заплакала.

— Но это же глупо! Что могло со мной случиться?

— Ну вот, что я ни скажу — все глупо. По-твоему, я просто дура.

— Я никогда этого не говорил.

— Но ты так думаешь. Ты считаешь, что я расточительна, неряшлива, легкомысленна. Ты считаешь, что я не забочусь о доме.

— Я считаю, что ты должна поддерживать порядок в шкафах. И еще мне не нравится, что ты повышаешь на меня голос, — сказал Рембрандт.

— Ты первый его повысил.

Саския хотела крикнуть эти слова, но из-за простуды у нее получился лишь жалобный писк.

— Кричи, кричи! Завтра совсем без голоса останешься, — бросил художник.

— Мне он не нужен. Во всяком случае, с тобой нам говорить не о чем.

— Вот и хорошо. Мне тоже не помешает капелька покоя и тишины.

— Ты их получишь.

— Чем скорее, тем лучше.

Рембрандт оставил Саскию и пошел один, не думая о том, что она может поскользнуться на льду. Вынул ключ, сунул его в замочную скважину, открыл дверь и отступил на шаг, давая жене войти.

— Входи сам. Чего ты ждешь? — прокричала она за его спиной.

Он сорвал с себя шляпу, прижал ее к груди и поклонился Саскии, издевательски вежливым жестом указывая ей на дверь.

— Не паясничай! — Она оттолкнула мужа в сторону и, стукнув его на ходу затянутым в перчатку кулачком, вошла в дом. — У тебя смешной вид, когда ты кланяешься — поклоны не к лицу такому эгоистичному скупому жестокому мужлану.

Удар, как он ни был слаб, уже разозлил Рембрандта, но оскорбление, которое Саския бросила ему в лицо, привело его в настоящее бешенство. «Мужлан!» — повторил он про себя, входя в спальню и захлопывая за собой дверь. Так, несомненно, называл сына лейденского мельника Питер Ластман. Мужлан — вот что подумали знаменитости, собравшиеся в доме госпожи ван Хорн, когда увидели его на пороге маленькой прихожей; мужлан — вот как, вероятно, честят его за глаза родственники Саскии. Каким еще словом, как не этим, называет его компания мейденцев, которые все заодно? Рембрандт сорвал с себя куртку и швырнул ее на стул, а шарф бросил на пол, посередине комнаты — пусть она видит, что ему тоже на все наплевать.

Камин уже разгорелся, но художник схватил кочергу и стал так ворочать поленья, что над ними взметнулись красные снопы искр. А когда он перестал греметь кочергой, до него, даже сквозь закрытые двери, донесся кашель Саскии. «Она раскашлялась только для того, чтобы показать, как она несчастна, и обвинить во всем меня», — подумал он, снимая сырые башмаки и надевая теплые домашние туфли — кое-какие вещи Саския никогда не забывала делать. Но кашель не умолкал так упорно, что Рембрандт понял — жена не притворяется, и его холодная недоверчивость уступила место вспышке гнева. Теперь она, конечно, заболеет! Ей надо было лежать в постели, а она бросилась к госпоже Пинеро, затеяла нелепую чистку шкафов, вогнала себя в пот и в довершение всего побежала разыскивать его, словно он потерявшийся ребенок, которого нужно за руку отвести домой. Художник провел щеткой по волосам, растрепанным ветром и торчавшим во все стороны, и вышел в гостиную — надо же посмотреть, что с ней.

Того, что он увидел, было вполне достаточно, чтобы опять привести его в безотчетную ярость. Саския сидела на полу в раздражающе театральной позе — она, видимо, решила, что этим нагляднее всего докажет свое смирение и покорность. Она сидела на полу, возле ложа, на котором была Данаей: рука покоится на одной из парчовых подушек, голова склонилась на руку, огненные кудри распущены и растрепаны, глаза устремлены на смятый носовой платочек, лежащий на ее согнутом колене.

— Встань! — приказал он, задыхаясь от жалости и гнева. — Зачем ты сидишь на полу?

Саския не ответила. Глаза ее были по-прежнему устремлены на платок, и когда Рембрандт в свою очередь взглянул на него, он увидел на смятом полотне кровавое пятно.

— Откуда это?

— Кровь? Кажется изо рта, когда я кашляла.

Она скомкала платок и прикрыла его рукой.

Выскочить потной на улицу, в лютый холод, чтобы найти его… Столько народу умирает от воспаления легких, а ведь Саския хрупка, как зимняя роза. Рыдание подступило у него к горлу, но оттуда вырвался только крик: «Мартье!»

Служанка выскочила из кухни с кастрюлей в руке.

— Беги за доктором Бонусом.

— Куда бежать, ваша милость? Где мне его искать?

Этого Рембрандт не знал, а думать он не мог. Он только вырвал платок из рук Саскии и, словно читая на нем зловещее предсказание, присматривался к размерам и цвету кровавого пятна.

— Дома. В больнице…

— Не гоняй зря бедную девочку — она не найдет его, — поразительно спокойным тоном перебила Саския мужа. — Разве ты забыл, что у нас сегодня гости? Или он, или Тюльп обязательно будут.

— Так что же мне делать, ваша милость?

— Ничего, — ответила Саския, устало улыбаясь и вставая. — Сними мясо с вертела, пока оно не сгорело, и накрой стол к ужину. А я пойду и умоюсь.

Рембрандт подал ей руку, и она протянула ему свои влажные пальцы, глядя на него с таким раскаяньем, мольбой и любовью, что он едва удержал слезы.

— Я здорова, у меня ничего не болит, со мной все в порядке, — сказала она.

Доктор Тюльп — сегодня он казался особенно добрым, несмотря на свои чинные бюргерские брыжи и тщательно причесанные волосы — отнял ухо от груди Саскии, прикрытой лишь тончайшей сорочкой.

— Все хорошо, друг мой, — улыбнулся он, — во всяком случае, я ничего не слышу. А это значит — ничего серьезного. Воспаления легких нет.

У Рембрандта вырвался вздох облегчения, и мир мгновенно обрел в его глазах былую яркость. Гостиная, окрашенная за секунду до этого в болезненные желтоватые тона, озарилась неземным ослепительным светом. Саския потребовала, чтобы зажгли сразу полдюжины свечей — вероятно, она решила доказать мужу, что отменять вечер не стоит. Свечи заливали своим сиянием тщательно прибранную красивую комнату, и Рембрандт сам не понимал, почему утром ему показалось, что здесь грязно и неряшливо.

— Но отчего же появилась кровь, доктор? — спросила Саския.

— По ряду причин, милочка. Кровь не обязательно служит признаком воспаления легких или их слабости. Она могла, например, пойти из горла. Вы сильно кашляли?

— Да, сильно. И еще я кричала — мы с Рембрандтом поссорились, и я накричала на него, — со смехом призналась она и виновато склонила голову.