Трижды обнеся всех фруктами, каждый раз в одном и том же порядке, девушка поставила поднос на красивый старинный столик, взяла пригоршню вишен и села за стулом своей тетки.

— Какой прелестный букет! Откуда он у вас, тетя?

— Цветы принес господин ван Рейн. Не правда ли, он очень любезен!

Старушка дала племяннице понюхать букет, и Саския наклонила голову, но недостаточно быстро, чтобы скрыть румянец, заливший ей лицо и шею. Рембрандт до глубины души был уверен, что она знает, кому он принес букет. Но отчего же она тогда покраснела — от удовольствия, жалости, стыда? Этого он не понимал и потому пришел в еще большее смятение, когда увидел, что она подняла голову и в глазах у нее стоят крупные сверкающие слезы.

Хозяйка объявила, что можно садиться за триктрак — трудно сказать, на сколько еще опоздает господин Хейгенс. Служанка, внесла карточные принадлежности, в том числе маленький столик необыкновенно изящной работы, и поставила его поближе к госпоже ван Хорн, чтобы та могла принять участие в игре, не отрываясь от своей подушки. Саския, госпожа Сильвиус и Алларт придвинулись к столику, а Рембрандт решил, что ему полезно будет поговорить с хозяином даже в том случае, если ему не представится возможность произнести выученную на память речь. Но тут Коппенол положил художнику на плечо свою пухлую, холеную, маленькую руку и помешал ему встать со стула.

— Мне думается, вы последнее время в такой моде, что вряд ли согласитесь взять еще один заказ? — спросил он.

— Я набрал их больше, чем можно сделать, и не хочу новых, — не слишком любезно ответил Рембрандт, раздраженный тем, что его опять вынуждают играть роль наемного ремесленника.

— Особенно, если это портрет, не так ли? Ну что ж, не осуждаю вас — от таких вещей нетрудно и устать.

Но Рембрандт не намерен был давать волю растущему в нем сознанию того, что он действительно устал от таких вещей. В последние дни он все чаще спрашивал себя — хотя всячески старался подавить этот внутренний голос, — почему у бюргеров, заказывающих свои портреты, настолько пресные лица, что художнику, если он хочет получить хоть какое-то удовлетворение от своей работы, приходится особенно подробно и эффектно выписывать их перья, перчатки, драгоценности и шелка. До сегодняшнего колкого объяснения с Лисбет он несколько раз позволил себе отклонять заказы в надежде выиграть время для каких-нибудь простых и страстных библейских сюжетов, скажем, для Иакова, спящего на своем каменном изголовье, или Агари и Измаила, погибающих от голода в пустыне. Однако в прошлое воскресенье он понял, что обязан хватать любой заказ — по крайней мере до тех пор, пока не узнает, принято или отвергнуто его сватовство.

— И кто же хочет заказать мне портрет? — спросил он.

— Я.

К счастью, их никто не слышал: те, кто сидел за столиком, были поглощены игрой, Лотье отошла в другой конец комнаты и говорила с пастором Сильвиусом.

— Что вы имеете в виду? Поясной или во весь рост? — спросил Рембрандт и подумал, что, рисуя Коппенола, можно уловить кое-какие интересные парадоксы: изящество, несмотря на полноту, сочетание проницательности и доброты в маленьких блестящих глазках.

— Нет, ничего грандиозного — мне это не по карману. Мне хочется гравюру. Ваши нищие и женщина с оладьями — настоящие маленькие шедевры, а я не прочь стать сюжетом для шедевра. Как гравер, вы не хуже, чем живописец, хотя об этом мало кто знает.

Маленький учитель чистописания не случайно хвастался тем, что знает больше, чем другие, и льстил себя надеждой получить за гроши настоящую жемчужину: как каллиграф, он понимал толк в линии. Покупатели же обычно предпочитали живопись гравюре, и похвала собеседника была так приятна Рембрандту, что он целых полчаса не оглядывался и не искал глазами сияющую кудрявую головку Саскии. Коппенол говорил вещи, которые художнику хотелось слушать, несмотря на напыщенность каллиграфа: отрадно было сознавать, что есть люди, понимающие, сколько жизни он умудряется внести в скупые нацарапанные линии, как искусно использует грат, поднятый иглой, какой редкой бархатистости добивается в черных частях, как неуловимы у него переходы от тени к свету…

Беседу их прервала Лотье. Она подошла к Коппенолу сзади и положила ему на плечо руку, гладкую, ничем не раздражающую глаз и примечательную лишь своими кольцами, словом, одну из тех рук, которые Рембрандту суждено отныне писать.

— Вы слишком долго наслаждаетесь обществом друг друга, — объявила она. — Ступайте и поговорите с пастором Сильвиусом, господин Коппенол.

И она важно, как учитель перед классом, уселась на стул, с которого встал каллиграф.

— Понимаете ли, — начала она, силясь придать серьезность невыразительному взгляду своих карих глаз, — вы и Алларт для меня все равно что братья: родных братьев у него нет, а вы его ближайший друг, и он вечно говорит о вас. Поэтому — прошу прощения за такую смелость — я смотрю на себя как на вашу сестру и, если вы не возражаете, буду говорить с вами откровенно, как сестра.

Рембрандт был удивлен и даже несколько раздосадован ее притязаниями. Они с Аллартом вовсе не были близки; правда, слова и жесты, которыми они обменивались, давали основание предполагать противоположное, но это было для них лишь средством скрывать от самих себя острое сознание отчужденности друг от друга.

— Я готов выслушать от вас любую нотацию, Лотье, — сказал он. — Я тронут и польщен вашим интересом ко мне.

— Я вовсе не собираюсь читать вам нотации. Я только хотела спросить, почему вы никогда не появлялись у Сильвиусов в приемные дни?

— Меня не приглашали.

— В приемные дни не полагается рассылать приглашения. Люди просто сообщают, когда у них приемный день, и знакомые заходят к ним. А я знаю: Саския ван Эйленбюрх говорила вам, что у Сильвиусов бывают приемные дни — я сама слышала, как она упоминала об этом при вас. Но вы не обратили внимания на ее намек, и это, вероятно, обидело ее.

Рембрандт отнюдь не собирался обижать Саскию, но его раздражала сложная и бессмысленная механика общества, в котором она вращалась. Какое имеет значение, кто кого приглашает и кому из гостей подадут фрукты раньше?

— На вашем месте, — продолжала Лотье, — я являлась бы к Сильвиусам каждую среду вечером и проводила бы у них не меньше часа, хотя и не приносила бы подарков — это не обязательно, достаточно в первый раз.

Рембрандт искренне сожалел, что не может поверить в сестринские чувства Лотье. Не будь между ним и ею такой непреодолимой пропасти — сегодняшний разговор не только не уничтожил ее, а, напротив, углубил, — он сумел бы в полной мере воспользоваться ее светским опытом. У него немало неотложных вопросов, которые он с радостью задал бы ей. Что лучше — извиниться перед Саскией за свою оплошность или отмолчаться? Правильно ли он поступит, если сегодня же вечером поговорит с хозяином дома насчет женитьбы, или он все этим погубит? Но Лотье сидит так прямо, у нее такое вежливое лицо, такая наставительная, как у школьного учителя, поза… Нет, ни о чем он не станет ее спрашивать.

— По правде сказать, вы вообще гораздо реже появляетесь в обществе, чем следовало бы, — добавила она.

— Вам легко говорить, Лотье, — возразил он. — У вас одна забота появляться в обществе, а для меня оторваться от мольберта хотя бы на час всегда означает понести потерю. Того, что я не успел написать сегодня, я уже не напишу завтра. Того, что я не схватил сегодня, я, может быть, не схвачу уже никогда.

— Понимаю. Поверьте, мы все это понимаем — и я, и Алларт, и мама. Только…

— Что?

Но в это время опять раздался резкий голос служанки, доложившей о господине Мауритсе Хейгенсе, и как только вновь прибывший вошел в столовую, Лотье встала и отошла к играющим.

На фоне портьер цвета ржавчины господин Мауритс Хейгенс производил крайне невыигрышное впечатление, даже если рядом с ним не было его хрупкого и утонченного брата. Однако он тоже оказался знатоком принятого здесь таинственного ритуала: он пожал руки всем присутствующим в строго определенном порядке, хотя и не в том, в каком Саския предлагала Фрукты. Имени Рембрандта он, по-видимому, не расслышал, потому что пробормотал в качестве приветствия нечто нечленораздельное, но в данном случае вполне извинительное: вошедшая как раз в эту минуту служанка, зажигая свечи, капнула воском на платье Лотье, и это незначительное событие послужило поводом к всеобщему переполоху.