Букет, заученная наизусть речь, плиссированный воротник из тонкого полотна, купленный специально для этого случая, — все это еще дома казалось Рембрандту каким-то ненастоящим, а здесь, на дорожке, ведущей от калитки к жилищу пастора Сильвиуса, стало и вовсе нелепым. Этот дом, несмотря на небольшие размеры, дышал таким достоинством, которое обескураживало больше, чем роскошь жилища Ластмана и великолепие огромного многоколонного особняка из серого камня, в котором жили ван Хорны на Херренграхт. Здесь все напоминало ему о том, что девушка, чьей руки он собирался просить, — дочь бургомистра города Лейвардена, а родственники ее занимают видные церковные и университетские кафедры.

Если внешний вид этого почтенного и торжественного жилища уже заставил Рембрандта напрячь всю свою решимость, то, попав внутрь дома, он окончательно сник. В небольшой прихожей его встретила служанка, женщина средних лет в чепце внушительных размеров, которая справилась об имени вошедшего шепотом, а доложила о нем, повысив голос до крика. Слева от прихожей помещался кабинет, уставленный книгами, а справа, за портьерой, гостиная, полная занятых болтовней посетителей. Присутствие в доме гостей оказалось для Рембрандта такой неожиданностью, что он с минуту растерянно топтался на месте и лишь потом отдал горничной перчатки и шляпу с перьями, собрался с духом и вошел. Его не утешило даже то, что он знал всех, кто сидел в комнате — и толстого добродушного каллиграфа Коппенола, и Алларта с Лотье, и госпожу ван Хорн, которую так до сих пор и не собрался навестить. В доме собралось общество, значит, у него мало, а то и вовсе нет шансов произнести заранее выученную речь. Лица гостей, видневшиеся на фоне драпировок или резных спинок дорогих старинных стульев, были сейчас так неприятны Рембрандту, что он даже не сумел изобразить на лице улыбку. А Саскии — и дурак же он был, предполагая, что она выбежит ему навстречу! — в комнате вообще не было. Алларт подвел его к пожилому, хрупкому на вид пастору и его жене, которые, словно на троне, восседали у окна на двух высоких парных стульях. Пастор был в черном, пасторша в спокойном сером платье, и сквозь ее седые расчесанные на пробор волосы просвечивала розовая кожа. Сильвиусы остановили на художнике проницательный, но сдержанный взгляд, в котором — он отметил это с упавшим сердцем — не читалось ни любопытства, ни интереса.

— Добро пожаловать, господин ван Рейн, — сказал пастор тихим, чуть дрожащим голосом, а жена его с преувеличенно любезной и светской улыбкой протянула руку с набухшими венами и по праву хозяйки дома взяла себе букет, который он предназначал своей любимой.

В разговоре, который завязался между ними, банальной беседе о дурной погоде и удобствах новой гарлемской дороги, Рембрандт — он сам это знал — не проявил ни остроумия, ни любезности. Мысли его все время устремлялись назад, к тому дню, когда он спросил Саскию, можно ли ему прийти к ней домой. Предупредил он девушку, что навестит ее родных в пятницу, или она сама подсказала ему этот день? Не подшутила ли она над ним, заранее представляя себе, как он явится в надежде на встречу с нею, а вместо этого застанет полный дом гостей? А может быть, что гораздо хуже, она, угадав и не разделяя его намерения, нарочно выбрала такой вечер, чтобы он не сумел их высказать?

Разговор вскоре иссяк, и Рембрандт уже направился к свободному стулу, когда в комнату, раздвинув бархатные портьеры цвета ржавчины, вошла Саския, и — в этом, без сомнения, были виноваты слова Лисбет об одежде Саскии и ван Пелликорна — художник особенно остро осознал, как дорого стоит туалет девушки: атласное платье янтарного цвета, усыпанная жемчугами пряжка, нижняя кружевная юбка, на каждом шагу выглядывавшая из-под верхней, гранаты и блестящие золотые цепочки на круглой шее и пухлых запястьях.

— А, вот и вы! Наконец-то вы заглянули к нам, — сказала она, подходя к нему и протягивая руку. Ладонь ее, мягкая, как кошачья лапка, достаточно долго задержалась в его руке, чтобы он усомнился, действительно ли она собирается расстроить его ланы или смутить его.

— Садитесь, а я на время оставлю вас: мне нужно еще уложить фрукты. Я быстро, — сказала она, улыбнулась ему и убежала.

Рембрандт вспомнил, что, торопясь представиться хозяевам, он не успел поздороваться с госпожой ван Хорн; в сущности, он даже не разглядел ее, а только заметил, что она здесь. И вот, все еще думая о пылающих щеках и полных жизни губах Саскии, он обернулся и увидел лицо, которое потрясло его: продолговатые щеки запали, глаза, так хорошо запомнившиеся ему, сузились, губы, искривленные слабой улыбкой, приобрели фиолетовый оттенок. Госпожа ван Хорн сидела выпрямившись на резном стуле. За спиной у нее была подушка, на сером шелке, драпировавшем ее колени, лежали веер и носовой платок. Она не смотрела на Рембрандта, и он после первого потрясшего его мгновения тоже старался не смотреть на нее.

— Вы не забыли меня, правда? — спросила она, и в ее грустном голосе прозвучало нечто такое, что заставило его проявить вежливость на французский манер, хотя обычно он никогда этого не делал: прежде чем сесть, он подошел и поцеловал ее холодную сухую руку.

— А триктрака сегодня не будет, госпожа Сильвиус? — осведомился Алларт.

— Конечно, будет, только я хотела бы немножко повременить. Мы ожидаем еще одного гостя.

— Можно узнать кого? — полюбопытствовала Лотье.

— Мужчину. Значит, вас он уже не должен интересовать — вы замужем, — шутливо ответил пастор.

«Кто? — подумал Рембрандт. — Франс ван Пелликорн?»

Но добродушный каллиграф Коппенол разрешил его сомнения, объявив, что Лотье не грозит опасность со стороны Мауритса Хейгенса; этот господин, — он закончил комплимент так же замысловато, как росчерк в конце стихотворной строки, — по уши влюблен в свекровь Лотье.

— Хейгенс? — переспросил Рембрандт, забыв, где находится — это имя оказывало на него магическое действие. — Не родня ли он его превосходительству Константейну Хейгенсу?

— Да, родня, — подтвердил пастор. — Они братья. А вы знакомы с его превосходительством?

Рембрандт не стал входить в подробности, и на это были две причины: во-первых, он еще слишком дорожил воспоминаниями о встрече с Хейгенсом, чтобы делиться ими; во-вторых, объяснить свои отношения с секретарем принца значило поставить себя в положение человека, которому сильные мира сего покровительствуют и платят, но не позволяют слишком близко приближаться к ним.

— Очень немного, ваша честь: я встретился с ним всего один раз года два тому назад, когда ему довелось быть в Лейдене. Не думаю, чтобы он помнил меня, — ответил он.

— Мауритс бывает в Амстердаме гораздо чаще, чем его брат, — вставила хозяйка. — Беднягу Константейна принц не отпускает от себя ни на шаг.

Затем разговор перешел на политику, и Рембрандту поневоле пришлось замолчать. Хотя он превзошел Томаса де Кейзера и Элиаса, у него не было друзей, которые рассказывали бы ему, что происходит в Гааге. У него хватало терпении выписывать почти каждую ниточку, когда ему случалось изображать фламандские кружева, но он был не в силах принудить себя читать недельный обзор новостей. Вскоре вернулась Саския с подносом, полным фруктов, но радость, испытанная Рембрандтом при виде ее, омрачилась мыслью о том, что она обносит гостей в соответствии с каким-то таинственным ритуалом, которому она, без сомнения, была обучена с детства и о котором сам он ничего не знал. Она пересекала комнату во всех направлениях: сначала подошла к госпоже ван Хорн, затем к пастору и его жене, потом к Коппенолу, Лотье и Рембрандту, а Алларта оставила напоследок. Художник мрачно глядел на роскошный поднос и думал, не выкажет ли он свое невежество, если начнет выбирать фрукты.

— Возьмите вот этот персик, — что посредине, — сказала она, нежно приближая к нему лицо. — Он довольно мягкий — я его потрогала.

Он взял персик, подумав со смешанным чувством радости и боли, что, как ни далека от него Саския, он все-таки может поднести к губам то, до чего дотрагивалась она.