— Ван Меер. Маргарета ван Меер. Если вы настаиваете, я, разумеется, приглашу ее, но сделать это надо заблаговременно — в последнее время она очень занята.

Бедная Маргарета!.. Рембрандт и ван Эйленбюрхи непринужденно болтали о представлениях, танцах и аукционах, а Лисбет сидела на подоконнике, рассеянно жевала пряник и пыталась решить, в какой мере обоснованны ее опасения. Список гостей, составленный Хендриком, несколько успокоил ее: для провинциальной любительницы рыбной ловли там есть добыча покрупнее Рембрандта. Доктору Колкуну, например, не откажешь в известном, хотя и мрачном, обаянии, а Франс ван Пелликорн просто красив, к тому же его привлекательность подкрепляется солидным состоянием. Саския, конечно, богатая наследница — об этом говорят и ее драгоценности, и в особенности ее манеры: только богатая наследница может быть такой благодушной, так неколебимо верить, что ей довольно улыбнуться или вскинуть головку, чтобы все, кто находится в комнате, сразу почувствовали себя счастливыми. Она, вероятно, не прочь пококетничать несколько вечеров с молодым художником, входящим в моду, но интерес ее к нему разом упадет, как только она увидит, что деньги летят у него за окно быстрее, чем входят в дверь. Что же до брата, то он человек своенравный, нерасчетливый и непривычный ко всяким условностям; он вряд ли способен на все те маневры, которые принято делать в таких случаях в обществе и без которых он не может встречаться с этой особой так, как встречается с Маргаретой.

— Доедай пряник, милочка, и пойдем, — сказал Хендрик. — Мы и так уже засиделись, а мне давно пора заглянуть к себе в лавку. Кстати, Рембрандт, не возьметесь ли вы написать еще один портрет?

— Саскии. Да вы поговорите с ней сами — это она придумала, а не я.

— Ну, пожалуйста! — попросила девушка, сложив руки и шаловливо подражая молитвенной позе. — Это будет так интересно — для меня, разумеется: с меня еще никогда не писали портретов.

— Да разве ты в силах взять еще один заказ. Рембрандт? — вмешалась. Лисбет, и сама ужаснулась при мысли, что она дерзнула вслух выразить свой протест. — Я хочу только сказать, что твои сеансы уже расписаны на две недели вперед. Не может же. Саския ван. Эйленбюрх навсегда остаться в. Амстердаме только для того, чтобы ты написал ее портрет.

— Навсегда — нет, но надолго — с удовольствием останусь. — Сверкающие глаза Саскии без всякой неприязни взглянули на Лисбет: фрисландка, видимо, просто не в состоянии представить себе, что кто-нибудь жаждет избавиться от нее. — Никто не требует, чтобы я вернулась домой к определенному сроку; никто даже не спросил, когда я приеду. В положении сироты тоже есть своя выгода — я делаю то, что мне нравится.

— На ваш портрет я всегда найду время, Саския ван Эйленбюрх. — Если даже фраза прозвучала слишком сердечно, в этом виновата только сама Лисбет: брат вынужден загладить ее невежливость. — Что если я принесу свои карандаши прямо на вечер к Хендрику? Я всегда могу сделать там парочку предварительных набросков, если, конечно, вы не найдете себе занятия поинтереснее.

Саския улыбнулась, встала и объявила, что не представляет себе более интересного занятия, чем позирование, а Рембрандт смотрел на нее и острым взглядом художника оценивал крепкие груди, молочно-белую шею, круглую ангельскую головку. Девушка понимала, что он разглядывает ее, и это ей нравилось: она без тени смущения подняла улыбающееся лицо и встретила его взгляд, постаравшись при этом сделать так, чтобы ямочки у нее на щеках стали еще глубже. А вот Маргарета краснеет, когда он говорит ей: «Дайте-ка взглянуть на вас». Маргарета не вскидывает в таких случаях голову — то ли из подобающей девушке стыдливости, то ли потому что она знает: Бог сотворил ее не без присущих смертным изъянов.

— Ну, идем же, — позвал кузину Хендрик. — Я не могу весь день держать лавку на замке.

— Я тоже спущусь вниз, — объявил Рембрандт, подхватывая красивый оливково-зеленый плащ Саскии с воротником и оторочкой из кротового меха. — Разрешите проводить вас до двери.

Гостья сделала шаг вперед, протянув Лисбет обе руки, и той на мгновение показалось, что влажные подвижные губы Саскии сейчас коснутся ее щеки. Но даже если Саския действительно намеревалась поцеловать хозяйку, что-то все же остановило ее — вероятнее всего, натянутость Лисбет.

Брата не было долго, во всяком случае, достаточно долго, чтобы Лисбет успела решить: чем меньше она будет упоминать о Саскии ван Эйленбюрх, тем лучше.

Но как только Рембрандт с растрепанными волосами и раскрасневшимися от ветра щеками опять появился в гостиной, Лисбет не удержалась и спросила:

— Как ты находишь маленькую фрисландку?

— Ну, самоуверенности ей не занимать, — бросил он через плечо, рассмеялся и ушел в мастерскую.

«Самоуверенности ей не занимать»… И он даже не осуждает ее, это бесстыдное самодовольство забавляет его, нравится ему! Горечь захлестнула Лисбет, и, подбирая крошки вокруг стула, на котором сидела Саския, девушка была уже в состоянии, близком к ярости. Красота — вот единственное, чем нужно обладать; что бы там ни говорили священники, плотская красота извиняет все и побеждает всех. Отзывчивость, самопожертвование, образованность, скромность — всему этому грош цена, ничего этим не добьешься. Мужские глаза слепы к красоте духовной. Никакие душевные достоинства не искупают глаз навыкат и веснушчатых рук.

Когда «Урок анатомии доктора Тюльпа» был вывешен в зале Собраний хирургической гильдии, никто, правда, не сказал, что молодой художник — это новый Тициан, Дюрер или Микеланджело, но все остальные хвалебные слова, которые когда-то мечтал услышать Рембрандт, были произнесены. Люди на все лады уверяли друг друга, что работы Николаса Элиаса и Томаса де Кейзера не идут ни в какое сравнение с этим полотном, что Иоахим фон Зандрарт позеленеет от зависти, когда вернется из Германии, что по силе картина эта не уступает лучшим творениям Франса Хальса, а по глубине и благородству даже превосходит их. Те, кто понимал, о чем они говорят, рассуждали о том, как мастерски сгруппированы фигуры, и о том, как изумительно использован свет; те, кто не понимал, восторгались, говоря их собственными словами, «живым сходством портретов» и повторяли уже ставшую общим местом фразу бургомистра ван Пелликорна: «Это полотно — достойная дань уважения безвестным героям, которые лицом к лицу сражаются с чумой».

Правда, вывешивая картину, Рембрандт подвергал себя серьезному риску. Хендрик ван Эйленбюрх так расхвалил ее заранее, что определенные влиятельные круги были сильно предубеждены против нее и отнюдь не склонны признать ее шедевром: молодой торговец картинами пользовался не такой уж блестящей репутацией. Но полотно, мощное, солидное, оригинальное, рассеяло все сомнения и побороло всякое недоброжелательство. На другой же день после официальной церемонии вывешивания Рембрандт понял, что значит быть знаменитым: его бомбардировали поздравительными письмами, осаждали приглашениями, изводили просьбами написать портрет; его осыпали любезностями городские синдики, богатые бюргеры и их жены; ему радостно улыбались даже незнакомые люди, узнававшие его на улицах.

Как-то раз, когда он торопливо шел по Дамм — он никуда не спешил, а просто хотел дать выход распиравшему грудь чувству счастья, — высокий пожилой человек, судя по красной шапке, разносчик сельдей, преградил ему дорогу, поднял в знак приветствия загрубелую натруженную руку, назвал Рембрандта по имени и, хотя тот никогда его в глаза не видел, обнял художника с криком: «Я смотрел ее! Великолепно!» А когда сильные руки отпустили его и незнакомец ушел, Рембрандт прислонился к стене биржи, чтобы не заплакать. У него было такое чувство, словно прошлое дарует ему прощение, словно отец встал из гроба и, живой, ликующий, пришел обнять его.

Полное торжество Рембрандта омрачил только один пустяк — записка, полученная от Питера Ластмана: в ней вовсе — ни худым, ни добрым словом — не поминалась картина, и состояла она из одной длинной, на три строки фразы, в которой Рембрандта поздравляли с вступлением на стезю славы. Но он вскоре утешился, вспомнив, что учитель всегда был ленив и не любил писать. А на другой день даже эта незначительная рана была окончательно исцелена письмецом от Хендрика Эйленбюрха, сообщавшего, что Алларт ван Хорн зашел к нему в лавку справиться об адресе художника ван Рейна и что, воспользовавшись случаем, он пригласил господина ван Хорна с женой на завтрашний ужин. Ну что ж, явился Алларт, явятся со временем Ластман и Константейн Хейгенс. Хорошо, что не все радости приходят сразу: чаша переполнена, сердце не может вместить всего счастья. И когда он переодевался к вечеру, на котором первые две перемены блюд будут поданы в его честь, вторые две — в честь маленькой фрисландки, — ему казалось красивым все: комната, собственная одежда, серебряные пуговицы и цепь, пятно солнечного света на полу и даже он сам.