И все это, даже отмененный сеанс с Маргаретой, объясняется одной причиной: Эйленбюрх со своей фрисландской кузиной, избалованной куклой, которую зовут не то Брискией, не то каким-то другим напыщенным именем, сегодня около двух часов дня окажут Рембрандту честь своим посещением. Кузина, приехавшая в город только вчера вечером, не в состоянии делать визиты с утра: у нее, видите ли, такое хрупкое телосложение, что она совершенно не переносит толчков кареты, а красота ее требует столь долгого сна, что она не встает с постели раньше полудня. Поэтому и потребовалось отказывать Маргарете, приводить гостиную в безукоризненный порядок, покупать имбирные пряники и апельсины, а самой Лисбет надевать платье, отделанное соболем, словно ей предстоит принять португальскую королеву. Нет, Лисбет раздражает не то, что ей пришлось делать лишнюю работу: она с радостью занималась бы любыми приготовлениями, будь это кузина доктора Тюльпа или круглолицего доброго каллиграфа Коппенола. Но Эйленбюрха она невзлюбила с первого же дня знакомства.
— У меня кончилась желтая охра, учитель, — раздался голос Фердинанда Бола. — Можно мне взять немного с вашей палитры?
— Нет, не сейчас. Через пятнадцать минут мы кончаем. Я жду гостей.
Вот так гость — Эйленбюрх! Тоже мне важная персона, чтобы из-за него отпускать учеников раньше времени! Жеманный дурак, который моет голову лимонной водой и полирует ногти порошком пемзы! Зато уж насчет собственной выгоды не промах: как только прослышал, что бургомистр ван Пелликорн выложил задаток за двойной портрет, так сразу прибежал просить взаймы тысячу флоринов. Сумма сама по себе несообразная, да еще неизвестно, вернет ли он долг. Он выезжает на Рембрандте еще более бесстыдно, чем Ян Ливенс, да к тому же с меньшим правом: у Яна был по крайней мере талант, а что есть у Эйленбюрха! Кучка знатных родственников — и только.
На письменном столе, за высоким стулом, лежало письмо из Лейдена: прибираясь в гостиной, Лисбет нарочно оставила его на виду, как упрек брату — пусть поменьше радуется своим гостям. Письмо писала Антье: у матери плохо гнутся пальцы, Адриан слишком занят, а Геррит болен. Но даже из доброжелательных фраз Антье можно понять, как плохи дома дела. Солод получается не тот, что при жизни отца, и они уже потеряли нескольких покупателей, правда, немногих — трех или четырех. Геррит почти не встает с постели: у него что-то случилось со спиной и теперь он старается поменьше ходить. К счастью, мать здорова, велела написать, чтобы Лисбет и Рембрандт не беспокоились о ней, и шлет им привет…
Письмо было невеселое, и, когда Рембрандт прочитал его вслух, Лисбет расплакалась; даже сейчас от одного взгляда на эти сложенные листки глаза ее наполняются слезами. У Адриана, конечно, вздорный характер, но этой тысяче флоринов он все-таки нашел бы лучшее применение, чем Хендрик Эйленбюрх, который до сих пор чуть ли не каждую неделю умудряется устраивать вечеринки с заморскими винами. И Лисбет считала, что станет форменной предательницей по отношению к семье, равно как и к своей подруге Маргарете, если будет слишком лебезить перед гостями.
Тем не менее Лисбет нервничала, когда компания поднималась по лестнице, была рассеянной и неловкой во время обмена приветствиями и представлениями, и, прежде чем гости уселись на высокие стулья, которые любезно подал им Рембрандт, уже возненавидела себя за подобострастность. Нельзя было не признать, что кузина — звали ее, оказывается, Саскией, — была отнюдь не похожа на обычную провинциальную красавицу. В ней не было никакой тяжеловесности, которую заранее приписала ей Лисбет, — вероятно, потому, что Фрисландия славится своими сырами и маслом. Фигура у ней была хоть и округлая, но изящная и стройная: грудь и бедра скорее женственные, чем полные; талия в рюмочку, перехваченная кушаком из позолоченной кожи. Это соблазнительное тело завершалось маленькой головкой, круглой, как у херувима, и обрамленной короткими, но густыми кудрями цвета меда; рот, широко раскрытые темные глаза и маленький тупой носик, тоже как у херувимов, дышали какой-то невинной дерзостью. Но, конечно, она не была простушкой и отлично соображала, как ей выгодней всего держать свою прелестную головку: она приподнимала ее и в то же время чуть-чуть склоняла набок, чтобы выставить напоказ круглую белую, как сливки, шею и похвастаться тем, что со временем должно было стать изъяном, а сейчас казалось очаровательным — легчайшим намеком на двойной подбородок. Она вся словно излучала сияние, которое исходило не только от колец, браслетов, цепочек и брошей, украшавших ее изумрудно-зеленое бархатное платье, но и от волос, глаз, зубов, а также маленьких влажных губ, находившихся в непрерывном движении.
Как только гостья уселась, она попыталась — и притом достаточно настойчиво — сломить сдержанность сестры художника, а потом перенесла все свое внимание на более интересный объект — самого Рембрандта. Устроившись на высоком стуле, который казался сейчас еще выше, потому что верхушка его резной спинки поднималась над сияющей головкой гостьи, Саския повела себя так непринужденно и весело, что натянутость первых минут вскоре рассеялась, а Лисбет почувствовала себя безнадежно тяжеловесной и скучной.
— Надеюсь, мне простят мою болтливость, — сказала фрисландка. — Я говорю так много лишь потому, что чувствую себя удивительно свободной. Честное слово, в Амстердаме даже воздух совсем другой, не то что у нас, где все пропахло кислым молоком. А тут еще Хендрик, — она наклонилась и положила руку в ямочках на колено двоюродного брата, — изо всех сил развлекает меня: вечера, концерты, театр! Знаете, что я делала бы из вечера в вечер, если бы жила сейчас дома? Играла бы в триктрак с сестрой, торчала в церкви да раз в месяц ходила на танцы, а они у нас куда как хороши: скрипачи играют не в лад, партнер обязательно наступает тебе на ногу.
Рембрандт пересек комнату и сел рядом с Лисбет на подоконник, но, конечно, не из братских чувств — он явно был недоволен ее молчанием и неловкостью, — а просто потому, что это была наиболее выгодная позиция для наблюдения за жестами и дерзкими гримасками гостьи.
— А где вы будете жить, пока находитесь в Амстердаме, Саския ван Эйленбюрх? У Хендрика? — спросил он.
Она ответила ему взрывом мелодичного смеха, иронического, но нисколько не оскорбительного.
— О нет, так далеко я заходить не осмеливаюсь, — отозвалась она, умудрясь изящно и в то же время совершенно невинно намекнуть на то, что перед ней открывается целый блестящий мир порочных возможностей. — По крайней мере мое местожительство не должно ни у кого вызывать подозрений. Я остановилась у дяди, а он пастор. Более того, и ему и моей тетке уже за пятьдесят. И самое главное — это единственное облачко, омрачающее мне праздник, — они не ложатся спать, пока не упрячут меня в постель целой и невредимой.
Холодные серые глаза брата глянули на Лисбет, и девушка поняла, что пора подавать имбирные пряники и апельсины. Она взяла блюдо со стола и обнесла им гостей, сознавая, что проделывает это с тошнотворно-сладкой улыбкой.
— Ах, какая вы заботливая! — воскликнула Саския ван Эйленбюрх с преувеличенной восторженностью: это же были все-таки не жареные фазаны. — Нет, апельсинов не нужно, разве что перед самым уходом. Они такие липкие, что потом приходится принимать ванну. Но какие вкусные пряники!..
— Саскии не терпится познакомиться с нашими друзьями, так что скромный ужин, который я устраиваю по случаю окончания вашего «Урока анатомии», придется очень кстати, — сказал ван Эйленбюрх. — А коль скоро у нас будет такая гостья, почести придется разделить: первые две перемены блюд подадут в честь вашей картины, третью и четвертую — в честь приезжей.
— Счастлив слышать.
Лисбет снова опустилась на подоконник рядом с братом, не решаясь заглянуть ему в лицо, чтобы понять, только ли из галантности он произнес эту фразу. Рембрандт ничего не ел. Он заложил ногу на ногу и плотно охватил руками колени.
— Доктор Тюльп, доктор Колкун, Франс ван Пелликорн — племянник бургомистра, — вот, пожалуй, и весь список приглашенных, — продолжал Хендрик, очищая полированными ногтями дольку апельсина. — Вы, Лисбет, конечно, тоже. Но, по всей видимости, дам у нас будет слишком мало. Не сможете ли вы привести с собой вашу ученую подругу Маргарету… э-э… Как ее фамилия?
