— Он был хороший человек, — сказала Антье. — Даже как-то отрадно думать, что среди нас жил такой хороший человек.

— Да, да, — дрожащим голосом отозвалась мать. — А как внимательны к нам были на похоронах его заказчики!

Предупредительность покупателей всегда была предметом ее невинной гордости.

— Кстати о заказчиках, — начал Адриан, придвинувшись поближе к карте и скрестив руки на груди. — Дела надо будет возобновить еще до конца недели. Я понимаю так: если произойдет перерыв в поставках, они, при всем их добром к нам отношении, начнут покупать солод у других.

«Еще до конца недели? Так скоро?» — думал Рембрандт. Несмотря на всю воскресную торжественность дня, сегодня была только среда; значит, если покупатели явятся в пятницу, безжалостные крылья мельницы должны завтра же опять прийти в движение. А он так измучен бессонницей, всем пережитым и долгими месяцами двойной работы, что, кажется, рукой пошевелить — и то не в силах. Он думал, что этот день и вечер будут началом отдыха, пусть даже невеселого и краткого, а теперь оказывается, что отдохнуть удастся только этот день и вечер.

— А нельзя отложить дела на неделю? — спросила Лисбет. — Мне кажется, заказчики могли бы дать нам небольшую передышку.

— Да, она всем вам нужна, бедные мои детки, — вставила мать.

Адриан, устремив влажные глаза в потолок, еще обдумывал предложение, а Рембрандт уже понял: ему безразлично, когда — завтра или в следующую среду — он, как бессловесное и беспомощное животное, вновь будет прикован к жизни, которую не в силах выносить. Он выдержал последние месяцы только благодаря тому, что непрестанно убеждал себя — в один прекрасный день этой каторге придет конец. Но конец пришел лишь его отцу, ради которого он только и смирял свой дух, отуплял свой мозг. Эта перспектива казалась такой безысходной, что он забылся и дал себе волю.

— Начинайте завтра или с будущей недели — мне все равно! — с горечью воскликнул он.

Геррит уставился на него глазами, мокрыми от бессильных слез.

— Не случись со мной этого, — сказал он, пнув ногой свои костыли, — никому из вас не пришлось бы возиться с мельницей. А теперь я даже не могу разделить ваше бремя.

Адриан покачал головой.

— Дели его хоть на десятерых, все равно ничего не выйдет. Это такая работа, которую ни с кем не разделишь. В этом-то вся беда.

— Что же тогда делать? — спросила Лисбет. — Надеюсь, ты не предлагаешь продать мельницу? Мы не можем пойти на это, пока…

Девушка не кончила фразу, но недосказанные слова как бы повисли в воздухе: пока жива мать.

— Конечно, нет, — согласился башмачник. — Один из нас, — Адриан смотрел не на Рембрандта, а в потолок, — должен будет делать то же, что отец: отдавать мельнице все свое время. Если мы хотим сохранить ее, а мы обязаны ее сохранить ради Геррита и матери, одному из нас придется пожертвовать всем остальным и взять на себя полную ответственность.

Пожертвовать всем остальным? Пожертвовать живописью? Нет. Даже если ему придется порвать с семьей, прежде чем осядет земля на отцовской могиле, даже если он навсегда станет жалким трусом и собакой в глазах своих ближних — нет! Но он не смеет высказать это вслух: беспомощно, как наказанный десятилетний мальчишка, барахтаться в железных руках, сдавивших его, — вот и все, на что он сейчас способен.

— По-моему, ты на это не согласишься, Рембрандт?

— Нет. Конечно, не соглашусь.

— Я так и думал.

— Я — художник, Адриан. Я не могу отказаться от живописи.

— Отец одобрил бы тебя, Рембрандт. Он хотел, чтобы ты был художником, — сказала мать, прижала платок к губам и расплакалась.

— Ах, матушка, да не плачьте вы! — вмешалась Антье, озабоченно глядя на нее. — Адриан вовсе не сказал, что управляться с мельницей должен будет Рембрандт. Никто не требует, чтобы он и Лисбет делали больше, чем до сих пор. Напротив, теперь им станет легче.

— Да, — подхватил ее муж. — Мы с Антье вчера все обсудили. Насколько я понимаю, выход у нас один: я продаю свою башмачную мастерскую, переезжаю сюда и занимаю место отца.

Неистовая волна облегчения, взметнувшаяся в груди Рембрандта, не успела подняться высоко — ее остановила встречная волна жалости и раскаяния. Ремесло башмачника — не то что живопись, и Адриан занялся им, Скрепя сердце: ему хотелось быть священником. Но работал он упорно, и мало-помалу мастерская стала предметом его искренней гордости.

— Но как же ты расстанешься со своей мастерской? Ты так любишь ее, — сказала Лисбет, теребя носовой платок. — Когда я вспоминаю, сколько труда ты положил на то, чтобы…

— Не расстраивайся, — ответил Адриан, и в голосе его зазвучала плохо скрытая злоба. — Потерь я не понесу. Дело в хорошем состоянии, и я возьму за него хорошую цену.

— Ты всегда был хорошим сыном: ты всегда думаешь сперва о других, а потом уж о себе, — вставила мать. — Видит бог, ты заслужил право на мою признательность, а будь Хармен жив — и на отцовскую.

«Но не на их любовь, — подумал Рембрандт. — Нет, на любовь — нет».

— Так вот, раз уж мы собрались вместе, давайте обсудим положение. О Геррите мы, понятное дело, позаботимся. Что до Лисбет, то она, как я понимаю, скоро выйдет замуж…

Девушка уронила носовой платок и нагнулась за ним.

— А как только она выйдет замуж, — продолжал Адриан, — глядя ей не в глаза, а в лоб, — мы с Антье переберемся сюда. Правда, мы предпочли бы сделать это сейчас же — Антье могла бы во многом помочь матери и Герриту, да и мне было бы удобней жить поближе к мельнице. Но пока что нам тут не хватит места…

— Боже мой, Адриан, неужели ты строишь свои планы на моем замужестве? — перебила его сестра с истерическим смешком, деланным и неуместным.

— Но ты ведь собираешься замуж, не так ли?

— Если ты намекаешь на Хендрика Изакса, то он еще не сделал мне предложения.

— Оно и понятно: сейчас не время. Но это только доказывает его уважение к тебе и лишний раз подтверждает, что он — хорошая партия.

«Нет, отец не стал бы разговаривать с ней вот так», — подумал Рембрандт и вслух сказал: — Поговоришь с ней потом — сейчас Лисбет не до этого.

Но он напрасно воображал, что он вправе возражать, как равный равному — его быстро поставили на место. Адриан холодно посмотрел на брата из-под полуопущенных век, и по губам его скользнула еле заметная усмешка.

— Я понимаю, каждый из нас удручен, — сказал он, — но, несмотря на это, мы обязаны сегодня решить все важные вопросы, а будущность Лисбет — важный вопрос. Итак, пройдет, вероятно, месяца два, прежде чем Хендрик Изакс сможет сделать предложение.

— Вот именно, — перебила Антье, бросая на мужа умоляющий взгляд. — Значит, покамест об этом и говорить не стоит — успеется.

— Рембрандт, конечно, будет и дальше заниматься живописью, как до смерти Хармена, — объявила мать голосом, дрожавшим, несмотря на всю решительность, которая была написана на ее измученном морщинистом лице.

— Я так и предполагал, — согласился Адриан. — Надеюсь, однако, что он найдет себе новых учеников, получше теперешних. Думаю, что он и впредь может пользоваться сараем, как мастерской, только уж заботы о ней ему придется взять целиком на себя.

— Какие заботы? — В голосе Рембрандта зазвучали боль и ярость — он почувствовал, что с ним говорят свысока, им командуют.

— Починку крыши, например, если она потечет.

— Она не течет уже десять лет. С какой ей стати течь сейчас?

Рембрандт произнес это холодно и самоуверенно, словно надменность могла вернуть ему утраченное положение любимца семьи.

— Дай бог, чтобы ты был прав. Такие вещи серьезно осложняют жизнь, особенно когда человек мало зарабатывает.

— Полно, Адриан! — вмешалась мать. — Рембрандт зарабатывает вполне достаточно. Мы с Харменом и не надеялись, что он будет получать столько денег. Антье, милая, мне что-то нехорошо. Дай мне глоток вина.

Пока она пила, все стояли вокруг нее, стараясь держаться так, словно ничего не произошло и семейное согласие ничем не нарушено. Только Рембрандт, терзаемый стыдом и гневом, сказал, что выйдет подышать воздухом.