— Жаль… Значит, кому-нибудь придется сбегать за ними в лавку. Хендрик Изакс, наверно, не зайдет до ужина?

Слова Адриана прозвучали упреком Лисбет: он, как и родители, считал, что такого безотказного работника надо каждый вечер приглашать к ужину.

— Сегодня его не будет. Он был у нас вчера и теперь придет только завтра. Мне время от времени тоже нужен свободный вечер, чтобы починить платье и помыться, — отозвалась девушка.

— Да я же ничего не сказал. Просто вижу, ты принарядилась, вот и решил, что ты ждешь гостей.

— Она надела новое платье, потому что я попросил ее позировать. Как только я кончу рисовать, я сбегаю куплю мешки и принесу их тебе на мельницу, — вмешался Рембрандт.

— А когда ты рассчитываешь кончить?

— Как я сказал тебе вчера — в пять.

— В пять будет уже поздно: приехал Пит Янс с телегой, а нам ее недогрузить — не хватает полдюжины мешков. Просить его подождать, пока ты кончишь свой рисунок, я не могу. Я бы сходил сам, но тогда мне сначала надо помыться — я весь в пыли и не хочу, чтобы мои заказчики встречали меня в таком виде.

Рембрандт повернулся и положил рисунок на рабочий стол, стоявший позади него.

— Никак не возьму в толк, почему у нас каждый пустяк превращается в целое событие, — сказал он. — Разве ты не знал, что мешки кончаются? Почему же ты ждал до последней минуты, а не сказал мне раньше?

— Ты торчишь здесь целыми днями, а я прибежал сюда всего несколько часов тому назад, бросив мастерскую в полном беспорядке. Ты не хуже, чем я, знал, что приедет Пит Янс; значит, тебе и следовало обо всем подумать.

— Но он же был занят весь день, — возразила несчастная Лисбет, инстинктивно закрывая руками манекен, чтобы Адриан не увидел, какими нелепыми вещами занимается Рембрандт. — У него совсем не остается времени на свою работу. Вот он и рассчитывал на сегодняшний вечер.

— А у меня остается? — сказал Адриан, и слушать его было страшно: за последние два месяца он еще ни разу не возвышал голос так, чтобы это сразу поставило под угрозу с трудом достигнутое согласие в семье. — У меня есть жена, но я ее не вижу. Для меня варят еду, а у меня нет ни времени, ни охоты есть ее. Мой подмастерье надувает меня, ученики уходят домой, когда им вздумается, а я ничего не могу поделать. Мое дело идет прахом, и никого это не беспокоит. У меня теперь одна забота — мельница. А ты тут прохлаждаешься да еще спрашиваешь, почему это я не заметил, что мешки кончаются. Мне же, видит бог, кажется, что ты и сам мог бы позаботиться о такой мелочи, — ты ведь с утра до вечера только и знаешь, что малевать.

— С утра до вечера? Хорошо бы, если б так! Прежде чем я доберусь до мастерской, я чуть ли не целый день пропадаю на мельнице, слежу за солодом, трачу лучшие часы на то, чтобы выбирать проросшие стебли. Не успею я расставить мольберт, как мать зовет меня — надо вынести корыто. Только я вернусь и приготовлю палитру, как Геррит уже кричит, чтобы я подал ему таз. У меня не остается для себя ни часа, и работаю я на мельнице не меньше твоего.

— А за мешками все равно идти надо.

— Я уже сказал: схожу, как только кончу. И оттого, что ты будешь стоять здесь и орать на меня, я быстрей не управлюсь.

— Не трудись: когда ты кончишь, будет уже слишком поздно. Я просто скажу Питу, что у нас нет мешков. Пусть добирает остальное где угодно. Если тебе все равно, то и мне тоже. Какое мне дело до мельницы? Почему я должен беспокоиться о ней больше, чем ты? Пусть покупатели уходят и не возвращаются. Отец, правда, так не поступал, но он больше не ведет дело, а я, видит бог, не в силах вести его в одиночку.

И с лицом, искаженным от злобы, Адриан вышел, хлопнув дверью. Побежать за ним, попросить не сердиться, сказать, что его поручение будет выполнено? Нет, это уж слишком. Снова взяться за бумагу и карандаш и закончить рисунок? Тоже немыслимо.

— Да ты не слушай его, — сказала Лисбет, силясь принять прежнюю позу. — Пит Янс вернется. Он с нами не порвет — мы поставляем ему солод вот уже пятнадцать лет.

Если соленая, разъедающая глаза влага, словно облако, заслонила от Рембрандта рисунок, то произошло это не потому, что он боялся потерять такого покупателя, как Пит Янс, и, что еще хуже, испортить в его глазах репутацию их мельницы после пятнадцати лет взаимного доверия и удовлетворения. Нет, это произошло потому, что нарушилось согласие в семье, которое они с такой беспредельной нежностью установили ради умирающего; злобное самовольство и грубое себялюбие опять вырвались из-под спуда и осквернили их мирный дом. Конечно, отец не узнает про ссору: Адриан — не ябедник и при отце будет вести себя так, словно ничего не случилось. Но что-то все же случилось, что-то исказило лицо брата и вызвало у него самого слезы, которые приходится теперь отирать тыльной стороной руки.

— Не плачь, — сказала Лисбет и всхлипнула. — Это ведь только мешки. Стоит ли из-за них плакать? Может, мне лучше уйти, чтобы ты побыл один?

— Нет, нет, еще минута, и я опять смогу взяться за рисунок. Не шевелись, Киска, — поза очень удачная.

Странное дело! Он действительно может взяться за рисунок, может передать складки ткани на опущенных плечах, новый, мягкий изгиб руки. Торопиться больше ни к чему: телега Пита Янса, недогруженная полудюжиной мешков, уже прогрохотала мимо окна. «Не стоит ли сделать из этого рисунка, — размышлял Рембрандт, — картину в натуральную величину „Отдых святого семейства на пути в Египет“»? Он найдет кого-нибудь, кто будет позировать ему для Иосифа; он изобразит всю группу на открытом воздухе, под большим темным деревом — пурпур платья и рыжевато-коричневые тона меха составят великолепную гармонию с зеленым. Кожу на щеках Рембрандта, там, где на ней засохли слезы, стянуло, зато пальцы были необыкновенно подвижны, изумительно свободны. И когда за спиной у него снова открылась дверь, он поднял голову не прежде, чем закончил длинную изогнутую линию спины: наверно, вернулся Адриан и хочет извиниться; с ним придется быть помягче, а для этого надо завершить то, что уже начала рука.

Но это был не Адриан, а мать. Свет падал на нее сзади, и Рембрандт не мог разглядеть ее лицо; он видел только, что она держится рукой за дверной косяк.

— Что-нибудь надо сделать, мать? — спросил он.

— Ступай, скажи Адриану…

Она задыхалась, и в голосе ее было нечто такое, отчего он круто обернулся, а Лисбет вскочила, уронив на пол и мех и манекен.

— Что случилось, мама? — пронзительным голосом вскрикнула девушка и с протянутыми руками двинулась к матери, словно собираясь броситься ей на грудь.

Но мать оторвалась от двери и сама вытянула руки, отстраняя дочь: казалось, она только что вырвалась из последнего объятия и не хочет, чтобы ее коснулся кто-либо другой.

— Он умер, — сказала она. — Надо пойти предупредить Геррита. Отца я нашла в кухне. Он сидел, положив голову на стол. Он умер. Мой Хармен умер.

Когда покойника опустили в могилу, первая половина погожего весеннего дня, напоенного благоуханием цветов и гуденьем пчел, уже миновала. Кучу сырой земли, лежавшую на краю могилы, сбросили на гроб и прикрыли каменной плитой — временно, конечно: земля еще осядет. Соседи, друзья, старые покупатели, священник, врач отведали свежего хлеба и холодной поминальной закуски и разошлись по своим делам; тетка и дядя с детьми отправились домой в Зейтбрук — им предстоял долгий путь через дюны по берегу моря, такого ослепительного под ярким солнцем апрельского полудня. Последние тарелки были перемыты, последние остатки еды завернуты и спрятаны, и ван Рейнам осталось одно — сложа руки сидеть в гостиной, словно сегодня праздник или воскресный вечер. Но там, где должно было сидеть семь человек, сидело теперь шесть.

В комнате не было пустого стула, который мог бы притянуть к себе блуждающие взгляды: Хармен Герритс обычно не сидел, а стоял в гостиной, и об его отсутствии больше всего напоминала пергаментная карта Африки, горы и реки которой так часто исчезали за его широкими плечами и лысой головой. Теперь там стоял Адриан — не совсем на фоне карты, а чуточку сбоку; остальные — Антье, жена Адриана, мать, Лисбет, Геррит и Рембрандт — сидели, и траурная одежда придавала им чопорный вид.