Ее волновали и повседневные житейские заботы. Чтобы не возбуждать подозрений, ей пришлось взять с собой камеристку, которую в Лондоне нанял для нее Смит. Ей пришлось взять и деньги, переданные ей Смитом по поручению сэра Гарри. Теперь же денег стало не хватать. Истрачено было даже то, что Эмма посылала матери на черный день. Было время, когда она настояла на том, чтобы мать оставила работу я переехала на квартиру, где могла бы спокойно жить без забот с ребенком и бабушкой.

Спокойно. Без забот…

Разве Эмма не заработала у Грэхема и Ромни? Разве сэр Гарри в чем-нибудь отказывал ей? Когда-то она думала, что будущее ее близких полностью обеспечено. От всего отказалась она ради Гревилла. И не сожалела об этом. Она любила его. В один прекрасный день она будет невыразимо счастлива с ним.

Но хозяин дома напоминал о плате за квартиру, камеристка требовала жалованья, и, несмотря на все ограничения, с каждым днем все труднее было вести хозяйство. Она не могла уже больше видеть, как оскудевала жизнь ее близких. Ее охватывал страх за завтрашний день. Нарушив запрет Гревилла, она написала Ромни, поделилась с ним своей заботой. Он всегда был добр к ней, сотни раз предлагал ей помощь.

Незадолго до Рождества Эмма отослала письмо. Одновременно она еще раз написала сэру Гарри. Может быть, светлый праздник смягчит их сердца. К Новому году не было еще никакого ответа.

Хадн, 3 января 1782 г.

Гревилл! Любимый!

Я в отчаянии. От сэра Гарри до сих пор все еще нет ответа. Я уверена, что он уехал из Лечестера.

Что мне делать? Что же мне делать?

Я написала семь писем! И никакого ответа. Я не могу вернуться в Лондон, у меня уже нет денег. Не осталось ни пенни. Ах, мои друзья забыли меня. Прости! Но что еще мне остается думать?

Что мне делать? Что мне делать?

Как меня тронуло твое новогоднее письмо, в котором ты пожелал мне счастья! Ах, Гревилл, было бы мое положение таким, как твое или сэра Гарри, — я была бы счастлива! А так я — впала в нищету.

Ради бога, Гревилл, напиши мне тотчас, как только полупишь это письмо! Дай мне совет, как мне поступить. Я выполню все, что ты решишь.

Мне кажется, я теряю разум. Что меня ждет? Напиши! Напиши, Гревилл!

Прощай, любимый!

Вечно твоя

Эмили Харт

Через десять дней пришел ответ. Длинное письмо, полное упреков, поучений.

А потом:

« Если ты любишь сэра Гарри, тебе не стоит порывать с ним…» И это мог написать он? Что это, насмешка? Или ревность? Или он так превратно истолковал то, что она часто писала сэру Гарри? Может быть, он подумал, что ей хочется опять вернуться к нему?

Но вот…

« Я могу наконец осушить слезы моей милой Эмили, могу утешить ее. Если она не обманет моего доверия, быть может, моя Эмили будет еще счастлива! Ты ведь знаешь, ни при каких условиях я не потерплю неблагодарности или капризов. И только твое письмо и твои жалобы вынуждают меня изменить избранной мной тактике поведения. Но подумай и ты, ведь я не хочу потерять своего покоя. Если мое доверие будет обмануто, я немедленно порву наши отношения. Если ты хочешь приехать в Лондон и послушаться моего совета, отпусти свою камеристку и прими другое имя, чтобы я со временем мог ввести тебя в новый круг друзей; храни свою тайну так, чтобы никто не мог разгадать ее! И тогда я могу надеяться на то, что увижу твой восторг! Это что касается тебя. Что же до малышки, то мать ее может рассчитывать на мое благосклонное отношение к ее ребенку. Она будет иметь все необходимое.

Я прилагаю немного денег. Не трать их необдуманно. Ты сможешь сделать необходимые подарки, когда уже будешь в Лондоне»[50].

Когда уже будешь в Лондоне…

Дальше можно не читать.

Он звал ее! Ей можно поехать к нему! Все, все прекрасно!

Глава двадцать третья

После семимесячного изгнания в конце марта Эмма снова приехала в Лондон. Мать сопровождала ее, чтобы остаться с нею, а ребенок должен был воспитываться в Хадне у бабушки.

За время своего отшельничества Эмма полюбила это живое, милое создание и просила Гревилла не разлучать ее с ребенком. Но он отказал ей в этом. В его тихом доме, святилище науки, нет места для ребенка, который нарушит его покой. К тому же мягкий морской климат залива Ди здоровее, чем лондонские туманы. Если Эмма любит своего ребенка, она оставит его в Хадне для его же пользы.

Скрепя сердце, она подчинилась его решению. Но в душе осталось глухое раздражение.

Но теперь, когда дилижанс тяжело катился по лондонской мостовой, все дурное было забыто. Сердце ее стучало. Ей было не усидеть на месте, она распахнула окно и высунулась в него, чтобы высмотреть того, кому теперь принадлежит вся ее жизнь.

А вот и он! Перед зданием почтовой станции, в стороне от толпы встречавших стоял Гревилл! Она показала его матери, превознося его красоту, его благородство и доброе сердце. Она смеялась и плакала, махала ему платком, была счастлива, когда он узнал ее и слегка приподнял шляпу. Когда дилижанс остановился, она бросилась в его объятия:

— Гревилл, любимый! — только и могла произнести она. И он тоже был заметно тронут. В глазах его промелькнул светлый, теплый лучик.

Но он мягко высвободился из ее объятий:

— Не будем устраивать этим людям спектакля, дорогая! Подожди! Мы будем принадлежать друг другу, когда останемся одни.

Кивнув ей, он отошел, чтобы помочь ее матери выйти из экипажа. Его глаза с пристальным вниманием оглядели ее с головы до ног. И казалось, он остался доволен результатами своего осмотра: перед ним стояла, смущенно глядя на вето, красивая пожилая женщина, с гладко причесанными на пробор волосами, ничем не выдавая своего низкого происхождения.

— Как вы еще молоды, — сказал он любезно. — И как похожа на вас Эмили! Вас можно принять за сестер!

Миссис Лайен ответила на комплимент старинным французским реверансом еще усугубившим ее сходство с хозяйкой родового поместья.

— Сэр Гревилл очень мил, и я надеюсь…

— Пожалуйста, не называйте меня по имени, — быстро прервал он, ведя ее и Эмму к остановившейся неподалеку карете, в которую работник почты укладывал их багаж. — Эти люди любопытны. И не нужно им знать, кто мы такие. В Эдгвар Роу, Паддингтон Грин! — приказал он кучеру, задергивая занавески кареты, и попытался смягчить свое поведение шуткой. — Ты ведь знаешь, Эмили, я ревнив. И не хочу, чтобы кто-нибудь увидел тебя. Будь это даже подметальщики лондонских улиц!

Сердце ее болезненно сжалось — стыдится он ее, что ли?

В Эдгвар Роу Гревилл снял небольшой домик. Деревня лежала в городской черте, за Гайдпарком. Далеко простирались ровные поля, обработанные трудолюбивыми сельскими жителями. Среди обширных садов и огородов, на большом расстоянии друг от друга, были расположены их жилища — дома причудливой формы с выступавшими почерневшими балками и массивными соломенными крышами, поросшими мхом. Среди них выделялись живописные харчевни и трактиры, летом становившиеся местом паломничества многочисленных городских жителей, ищущих отдыха в деревне, на чистом воздухе. Со своими печными трубами и массивными воротами, обитыми для безопасности тяжелыми листами железа и украшенными старинными дверными ручками, они напоминали укрепленные замки. Далеко на улицу тянули они свои длинные черные руки с большими заржавленными вывесками, с которых свешивались искаженные странным образом фигуры зверей, солнце и звезды. От ветра эти вывески противно скрипели, медленно раскачивались взад и вперед, как полинявшие, отягощенные дождем знамена.

Такова была картина, которую наблюдала Эмма, слушая объяснения Гревилла, пока их экипаж катил по деревенской дороге.

Так вот где она будет жить…

Летом, когда все покроется свежей зеленью, возможно, и будет здесь идиллия, о которой говорит Гревилл, но пока… Ни собачьего лая, ни живого существа. Деревня словно вымерла среди бесконечной равнины, освещенной последними лучами заходящего солнца. В бледном свете деревья простирали безлистые ветви, как дрожащие пальцы увядших стариковских рук. Серые неосвещенные глыбы домов и запертые ставни делали обиталища людей похожими на мрачные гробницы, в которых угасли последние признаки жизни. Все как бы застыло в недвижном безмолвии, нарушаемом странным призрачным скрипом колес.