«Когда цветут деревья…» Когда цветут деревья, и ночь лежит в цветах, без зависти и ревности я говорю ей так: не сравниваю даже свой стих с твоей красой, но со своею давешней душевной пустотой. «Когда приходит ясность…» Когда приходит ясность, неведомая связь, вдруг странная бесстрастность и даже неприязнь овладевает мною, и долго мне претит нежданное, иное, невнятное на вид. Так встретившись нечаянно и буднично с тобой, сперва не замечали мы свершенное судьбой. «Сольчей, чем соль, печаль твоя…» Сольчей, чем соль, печаль твоя и боль твоя, о, Боттичелли, как раны гвоздные на теле, в котором нету бытия. Подкрашенный церковный воск — он у тебя чуть-чуть подтаял: Флоренции кровавые порталы еще расплывчаты от слез. «Может быть, всего мудрее…» Может быть, всего мудрее быть картинной галереей, где картины друг на друга с удивлением глядят, где навеки все забыто, кроме цвета, кроме вида, и в безвременьи упругом спрятан жизни горький яд. «Наш город картонажный…» Наш город картонажный придуманный, ненужный: прекрасно изогнулись подъемы цепких улиц, и будто вправду были — лотки, локомобили, и облака, и облака, и гроздь арбузов у ларька, деревья на пригорке и городовых фигурки, и девицы в шляпках скромных, в платьицах укромных, и молодые господа, что мельком забрели сюда, и ты с вечерним веером смотрела и не верила — доверчива и вечно молода. «Во время оно…» Во время оно, незнамо когда, жил-был Иона во чреве кита. «Будешь пророком», — сказал ему Бог. Этой мороки страшился пророк. И Иегова судил это так: верное слово хранит Он в китах. Не оттого ли горды иногда мы и неволей во чреве кита? «Уважаемая мисс Дикинсон…» «How happy is a little stone». Уважаемая мисс Дикинсон, Ваш маленький камушек такой неприметный… пыльный, беззаботный и в вечность канувший, затерявшийся на земле обильной — он больше любого огромного камня, хоть тот настоящий и его можно потрогать, и он даже не уместился бы на дороге, по которой Вы гуляете вечером несказанным, уважаемая мисс Дикинсон, аккуратно глядевшая себе под ноги. «Не глупая игра в лото…» Не глупая игра в лото, где цифры совпадут едва ли — нет, неожиданность есть то, что мы всю жизнь невольно ждали. А потому не сочиняй, не фантазируй своевольно — и так живем мы невзначай, и с нас случайностей довольно. «Пускай за горечь прорицаний…» Пускай за горечь прорицаний, отравленных сознаньем лжи, звучать мой голос перестанет — хоть в нем неправду накажи, и пусть других людская жалость поглаживает вдоль волос… Вот если б песня не сбывалась, а только пение сбылось. «Сгорела ветвь дотла…» Сгорела ветвь дотла. Но ты б еще смогла на миг былого прорастанья пылающее очертанье увидеть в сполохах тепла, и отстраняясь от клочьев дыма, заплакать неисповедимо. «Это легкость паденья…» Это легкость паденья, что совсем не легка: ожило притяженье и земли, и стиха — столь весенняя легкость, что того и гляди очевидностей пропасть разорвется в груди. «Выходи на воздух вешний…» Выходи на воздух вешний — в нем развешаны скворешни всё в нем видно до листка и невидима тоска за прозрачностью кромешной. В ранних сумерках под утро Две головы в подушке рассвету не ясны. Объятья двоедушны: их разрывают сны. И по-дневному мелко, чуть различая срок, глядит на них побелкой летучий потолок. «За одиночество, мой друг…» За одиночество, мой друг, нам надо выпить – годы вхожи к нам запросто теперь, и ворох шуб и пьяный шум исчезли из прихожей. По улицам бегут весельчаки, к гитарам прислоняются чубами, и девочки чуть теплыми губами улыбок открывают тайники. Лучатся фонари. И скоро – полночь. Итак, за одиночество, мой друг, единственное, может быть, единство. За время, удлиняющее ночь. вернуться«Как счастлив какой-нибудь камушек». Э. Дикинсон (англ.). |
