«С каждым днем для меня всё ясней твое имя…» С каждым днем для меня всё ясней твое имя и лица перемены, и рук безутешная гладь. Нужно очень спешить: ты изменишься непоправимо через день, через миг – даже рук не успеем отнять. Станешь новой, а та, что осталась в безжизненном прошлом (как я помню сейчас этот чуткий наклон головы) несказанною станет, неясной, совсем невозможной. Я и сам невозможен. И старые строки новы. «Ничего, ничего, еще будет в чести…» Ничего, ничего, еще будет в чести эта малость тепла в человечьей горсти — стает снег во дворе под твоею озябшею тенью — только ты не забудь, не отчаивайся и прости. «Кто уничтожит волю злую…» Кто уничтожит волю злую, вражды безбожную межу — затем, что руки ей целую, в глаза счастливые гляжу, затем, что мучаюсь разлукой и задыхаюсь счастьем встреч, за все отчаянье, за звуки, которым счастья не сберечь. «Случись со мною сказка…» Случись со мною сказка, чтоб шелковый клубок катиться до развязки передо мною мог. Но вот уже калитка — искомый терем, сад… И остается нитка, ведущая назад. «А если станет тяжелей…» А если станет тяжелей, о счастии не сожалей: не изменяй ему случайно — печалуйся одной печалью, и будет счастие целей. СОЛНЦЕСТОЯНЬЕ 1970 «Только летом, только летом…» Только летом, только летом есть в году такой пробел: перед зеленью и светом слабый сумрак оробел. В эту пору, в эту пору свет всеобщий, мрак – ничей. Это тот пробел, в котором катятся черемух горы в прорубь черную ночей. «Летом из холодной печки…» Летом из холодной печки пахнет стужею и сажей. На плите неразогретой — полстакана молока, пачка соли, нож и спички и еще комок бумажный из засаленной газеты от январского денька. «Деревьев новые овины…» Деревьев новые овины прикрыли день наполовину. Вблизи от зарослей малины, явившись призрачно и вдруг, стоят огромные люпины и озираются вокруг. «Вот у нас какие маки…»
Вот у нас какие маки: восклицательные знаки! — поглядят на них и, глядь — начинают восклицать все окрестные соседи и зеваки. «Мы растворяемся в погоде…» Мы растворяемся в погоде, прозрачной, словно благодать. Хоть дни подобны длинной оде — солнцестоянье на исходе — и что-то надо предпринять. «Был день от зноя лиловатый…» Был день от зноя лиловатый. Шиповник цвел аляповатый. Кричали малые ребята. И лаял пес. И лаял пес. По рытвинам между берез тащился облачный обоз и нас с тобою вез да вез куда-то. «Май на одуванчик дунет…» Май на одуванчик дунет — целый месяц улетит. Что прозрачнее июня зорька узкая глядит. А в июле нам вернули года пыльный монолит. «Мы поедем без билета…» Мы поедем без билета в убывающее лето. Пассажиров сквозь газеты, как сквозь сито протрясло. Оттого в пустом вагоне никого сегодня нету: на платформе, как в июне, пусто: пусто и светло. «Был ли каждый Божий миг…» Был ли каждый Божий миг мал, как мотылек? Иль, как небо, был велик и, как даль, далек? Уместился в коробке спичечном моем — иль, как камушек в реке, мир исчезнет в нем? ПЫЛАЮЩЕЕ ОЧЕРТАНЬЕ 1970–1971 1. ДЕКАБРЬ БЕЗ ЯНВАРЯ «Гасите верхний свет и со стекла…» Гасите верхний свет и со стекла житейские живые отраженья исчезнут. И декабрьская мгла во мраке электрического тленья за окнами предстанет без движенья, неощутимая для жалкого тепла. «В декабре не рассветает вовсе…» В декабре не рассветает вовсе. Пассажиры тусклые на транспорт стаями бросаются с утра. В предрассветном отсвете постылом побледнел забитый снегом диск угловых часов. Кто с недосыпу, кто с похмелья. Холодно. Вдали — огонек болотный: то троллейбус! — и с газетным шорохом метель мчит ему навстречу. Приготовься. Соблюдай закон очередей. Будь достоин сутолок и давки: после анонимного удара локтем бей куда-то наугад. |
