«Осени плачевной…» Осени плачевной наступил черед — листьев предвечерних кончен перелет. Легкое ненастье зарослей лесных над опавшим настом солнечной листвы. Увяданья влага — выжимки лучей. В глубине оврага почернел ручей. Так на нас с тобою сквозь стволов зазор дикою ордою наступал простор. И в последних числах мертвой тишины слышишь: это смыслом мы окружены. «А если вправду только грусть…» А если вправду только грусть нас с мирозданием роднит, пусть утолит молчанье уст холодной осени родник: октябрь догорит дотла, природы кончится полет, и наши бренные тела — тепла последнего оплот. «Твое дыхание все призрачней и тише…» Твое дыхание все призрачней и тише — сейчас и я усну тебе вослед. Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь и ты, двоясь, приснишься мне во сне. Жилья чужого глохнут водостоки, чужой рассвет за окнами затих. Мы никогда не будем одиноки — ни наяву, ни в страшных снах своих. «Мы долго искали…» Мы долго искали Никольскую церковь. Качались в канале моторные лодки и цепи. Мы так хохотали, что было прохожим неловко. Бежали без удержу. И улыбались бесцельно. Потом мы курили на скверике буром и редком. Расправив платок, ты покрыла открытые пряди. Потом оказалось, что вовсе размазались веки, и ты рисовала их, в зеркальце смутное глядя. Никольская церковь в ветвях пустовавших висела. Кормить голубей запрещалось на дворике ровном. Стесняясь друг друга, вступили мы в сумрак огромный. Но служба окончилась. Церковь почти опустела. «Есть тишь царскосельского чуда…» Есть тишь царскосельского чуда, спокойствия царская тишь: вершины исполнены гуда, и листья летят ниоткуда, плывут по поверхности пруда, где плавают отблески лишь. Листвы годовалая груда, и весь этот мир под листвой — забвением скрытое чудо: листы на поверхности пруда, вершины старинного гуда — всей нашей души естество. Приходит оно ниоткуда, отвека навеки дано, и отблески листьев повсюду — и в небе, и в проблесках пруда. Спокойствие свойственно чуду и свойственно очень давно. «Тяжелый снежный лес…» Тяжелый снежный лес в слепящей белой пене от солнца спрятал тени и в глубине исчез. Там столько лет подряд стволы стояли прямо. Следов лосиных ямы там в зарослях стоят. Там тише тишина, черней под снегом хвоя, и ветка над тобою качается одна. «Под музыку Вивальди…» Под музыку Вивальди, Вивальди! Вивальди! под музыку Вивальди, под вьюгу за окном, печалиться давайте, давайте! давайте! печалиться давайте об этом и о том. Вы слышите, как жалко, как жалко, как жалко! вы слышите, как жалко и безнадежно как! Заплакали сеньоры, их жены и служанки, собаки на лежанках и дети на руках. И всем нам стало ясно, так ясно! так ясно! что на дворе ненастно, как на сердце у нас, что жизнь была напрасна, что жизнь была прекрасна, что будем еще счастливы когда-нибудь, Бог даст. И только ты молчала, молчала… молчала. И головой качала любви печальной в такт. А после говорила: поставьте все сначала! Мы все начнем сначала, любимый мой… Итак, под музыку Вивальди, Вивальди! Вивальди! под музыку Вивальди, под славный клавесин, под скрипок переливы и вьюги завыванье условимся друг друга любить что было сил. «Быстро блекнут зим покровы…» Быстро блекнут зим покровы: то декабрь, то январь. Почернел закат багровый. Дом зажегся, как фонарь. Но в глуши небес румяных наши ночи хороши: бесконечны, постоянны, как бессмертие души. «Если все открылось разом…» Если все открылось разом, то чему благодаря? — над морозом, как над газом, розоватая заря: все детали отличатся, пропадавшие зазря — станет ясно: это счастье, утро, проще говоря. Навсегда увидим мы: в толщах крыш стоят дымы, и над нами, и под нами — осчастливлен снег тенями — ласковым касаньем тьмы. |
