Это единственный урок, который я извлек, пиная отсеченные головы. Признаться, большинство людей мало что могут добавить на эту тему, кроме древних майя, которые знали гораздо больше меня. Отсеченными головами они играли в совершенно иную игру.

Макин наконец приладил заячьи тушки к седлу и встал рядом со мной.

— Слишком жестоко, на мой взгляд, — сказал он. — Ты просил меня высказывать свое мнение.

— Да пошел ты…

Я махнул братьям:

— Трогаемся.

По Северному пути мы проехали примерно сотню миль в обратном направлении через герцогства Паркват и Бавар, где большинству путников оказывали радушный прием, если они не планировали долго там задерживаться, — и даже к нам они сохраняли толерантность, при условии, что мы не спешивались.

Ганвер встречал нас флагами. С беспорядочно разбросанными соломенными хижинами, на которые я обратил внимание, когда мы ехали на север, город казался не тронутым войной и сохранял размеренность мирной жизни. Она беззаботно текла среди возделанных полей, разграниченных на крошечные участки.

— Похоже, у них церковный праздник. — Для лучшего обзора Кент даже в стременах привстал. Этот невежественный и жестокий выродок отличался нешуточной набожностью.

— Хах. — У Райка было свое отношение к церковным праздникам, он расходился дико, все превращая в разгул и дебош.

— Хор петь будет, — сказал Сим, извечный любитель музыки.

И без какого-либо учета того факта, что я король Ренара, а они, в конце концов, не более чем безродные плебеи, братья направились в Ганвер, а я за ними. Мы ехали по главной улице, сквозь толпу — местные жители с чисто вымытыми лицами, разодетые в свое лучшее из старого, окруженные детьми, размахивавшими палочками с лентами, у некоторых в руках были сахарные яблоки, не потерявшие свой сладкий вкус за зиму. Через некоторое время братья разъехались в соответствии со своими интересами: Сим направился к церкви, Грумлоу — к кузнице, Райк отдал поводья мальчишке у первой встретившейся ему таверны. Роу, более щепетильный, выбрал следующую таверну, а Кент разыскал коновала, чтобы тот опытным глазом посмотрел, что случилось с правой передней ногой у его Хелаксы.

— Похоже, здесь не только церковный праздник. — Макин кивнул в сторону площади, видневшейся впереди. Там был установлен деревянный помост, сколоченный из досок, на которых еще не успели застыть капельки смолы. Широкий помост, виселица и три веревки, раскачивавшиеся на ветру.

У общественной коновязи мы оставили лошадей, и Макин бросил мальчишке два медяка, чтобы тот присмотрел за ними.

— Церковная казнь, — сказал Макин. У дальнего края платформы развивался белый флаг: святой крест и чаша на белом полотнище.

— Хм-м. — В Высоком Замке я не проявлял особого интереса к церковным делам и событиям. На дорогах церковь распространяет римскую отраву очень сдержанно. И это, пожалуй, единственный вопрос, в котором отец на меня не давил.

Вместе с жителями мы стояли на солнце и ели жареную баранину на вертеле, купленную у уличного разносчика. Мальчишка продал нам арак в оловянных кубках, темный и горький напиток, крепче вина. Он подождал, пока мы выпили, забрал пустые кружки и пошел дальше. Меня не интересовали церковные распри, но почему бы не поглазеть на хорошую казнь? Несколько лет назад мы были свидетелями казни брата Меррона, и тогда Роу сказал: «Для хорошей казни не нужно веской причины».

Вначале мы услышали пение, пели четыре мальчика из местного церковного хора, возможно, даже не кастрированные, что скорее всего в городе соломенных хижин. Ничего не происходило, только высоко подняли серебряный крест на древке. Затем толпа расступилась, и взлетели ввысь голоса мальчиков в белых монашеских одеяниях. Я увидел Сима, он подпевал им, имитируя слова, так как латынь не знал.

Появились священники — два черных ворона — размахивая кадилами. Не старше Макина, лица тупые, как у братьев. За ними тащилась телега, в ней — связанные по рукам и ногам мать с двумя дочерьми, лет десять-двенадцать, трудно сказать, от ужаса смертельно бледные. Старший священник замыкал шествие, пурпурный шелк кардинала, усыпанный бриллиантами, просматривался под черной сутаной. Суровый мужчина с довольно красивым лицом, седые волосы и глубокие залысины придавали ему солидности.

— Хочу хорошего эля. — Макин сплюнул. — Этот арак оставляет кислый привкус.

Возможно, для хорошей казни не нужно веской причины, но, кажется мне, ни одна казнь, которую проводит церковь, не может быть хорошей. Всю жизнь я презирал отца Гомста за ложь и слабость. Ночь терновника и дождя выявила его лживость, словно молния ярко осветила темную комнату. Но эта лживость проявлялась не только в ту ночь. Справедливости ради следует сказать, что хилый оптимизм Гомста и его разговоры о любви имели мало общего с доктриной Римской церкви. Мой отец не допустил бы влияния священника на дела замка.

Слышались улюлюканья и насмешки, когда женщину с девочками затаскивали на помост, хотя большинство зрителей хранили молчание, стояли с непроницаемыми, безрадостными лицами.

— Ты знаешь, что общего между Римской церковью и той, что существовала до нее, с верой, которую исповедовали во времена Зодчих и столетия до них? — спросил я.

Макин покачал головой:

— Нет.

— Этого никто не знает, — сказал я. — Священник Антикус заглянул в каждую Библию, уцелевшую в глубоких подвалах после Тысячи Солнц, перелистал все священные книги, просмотрел все архивы Ватикана. Проштудировал все, что не сгорело, но могло сгореть, — каждую букву, каждую сноску. Богослов никогда не скажет тебе больше того, что тебе разрешено знать.

Священник расхаживал у края платформы и вещал толпе о грехе и колдовстве. Бриллиантовая россыпь на его одеянии ловила солнечные блики и разбрасывала их над головами ближе всех стоявших к помосту.

— Йорг, я никогда не водил тебя на проповеди богослова. — Макин развернулся. — Пойдем, выпьем хорошего эля.

Я наблюдал, как палач потащил сопротивлявшуюся девочку к виселице. Нас ожидало не только зрелище повешения, но прежде маленькое кровопролитие. Девочка боролась за свою жизнь как могла: на руках палача появились царапины.

— Не хочется с утра видеть трупы, сэр Макин? — Я подначивал Макина, но насмешка относилась в первую очередь ко мне, к тому, что вызвало у меня во рту неприятный кислый привкус, как у Макина — арак.

Макин заворчал.

— Называй меня слабаком, но я не хочу на это смотреть. Не хочу видеть, как вешают детей.

Я думаю, Макин никогда не имел пристрастия наблюдать казни ни детей, ни взрослых. Хотя много лет назад он втянулся в мрачный и кровавый мир братства, когда принял миссию защищать меня.

— Но они ведьмы. — Я отпустил еще одну ядовитую насмешку в свой адрес. Возможно, они были ведьмами. На своем пути я встречал немало самых разнообразных ведьм, и кажется, что с каждым годом все больше магии и волшебства проникает в наш мир через того или иного человека, словно ткань нашего времени все больше покрывается прорехами. Я уверен, священник обязательно приказал бы затащить меня на этот помост, если бы он знал, что я умею разговаривать с мертвыми, если бы увидел черные вены, бегущие по моей груди. Если бы у него хватило духу. Возможно, они и ведьмы, но только потому, что любая женщина может противоречить или выдумывать. А Рим больше всего на свете ненавидит выдумки и фантазии. Священник может приказать сжечь тебя, чтобы освободить от опутавших тебя чар, или найти более хитрый предлог, или вдруг уличить в алхимии, практиковавшейся Зодчими, и тогда умельцы будут умерщвлять тебя целую неделю.

Макин снова сплюнул, покачал головой и стал выбираться из толпы. Выказал мне осуждение. Своему, мать его, королю! Я почувствовал выброс злобы, это было бегство, я мог в этой злобе спрятаться. Но разозлил меня не Макин. Пусть люди молятся Богу, мне все равно. Возможно, из этого и получится нечто хорошее, но и хорошее мало что для меня значит. Вовлекай его в сети церкви, если это твой долг, и горько оплакивай его там. Но Рим? Рим — это оружие, которое используется против нас. Сладкий яд, которым кормят голодных.