– Лучше и не пробуйте! – прорычал Эрон.

– Вы уже сказали это. Только не думаете ли вы, что было бы гораздо разумнее, вместо того, чтобы сосредоточивать исключительное внимание на моей недостойной особе, обратить ваши помыслы к тому человеку, который, поверьте, гораздо опаснее?

– Кто это?

– Англичанин, известный под именем Рыцаря Алого Первоцвета. Вы, конечно, слышали о его подвигах? Думаю, гражданин Шовелен и гражданин Колло много могут порассказать о нем.

– Их стоило бы обоих гильотинировать за постыдный промах в Булони прошлой осенью.

– Берегитесь, как бы такое же обвинение не было предъявлено теперь вам! – хладнокровно произнес де Батц. – Ведь Рыцарь Алого Первоцвета в настоящее время в Париже.

– Черт бы его побрал!

– И как вы думаете, зачем он явился? – спросил де Батц и с намерением немного помолчал, а затем медленно и многозначительно сказал: – Затем, чтобы спасти от тюрьмы самого драгоценного из узников Тампля!

– Как вы это узнали? – с гневом спросил Эрон.

– Я догадался. Сегодня я встретил в Национальном театре одного из членов Лиги Алого Первоцвета.

– Будь он проклят! Где его найти?

– Если вы подпишете расписку в получении трех тысяч пятисот ливров, которые я жажду передать вам, то я скажу вам, где его найти.

– Где деньги?

– У меня в кармане.

Молча придвинув к себе чернильницу и бумагу, Эрон поспешно нацарапал несколько слов и, засыпав написанное песком, протянул бумагу де Батцу.

Тот внимательно прочел ее и вскользь заметил:

– Вы даете мне всего две недели свободы?

– За эти деньги этого достаточно; если вы желаете продлить срок, вам стоит увеличить сумму.

– Пусть остается так, – спокойно произнес де Батц, складывая бумагу. – По нынешним временам и две недели безопасности во Франции – обстоятельство очень приятное. Да и я предпочитаю быть с вами в постоянных сношениях, друг Эрон. Через две недели я опять явлюсь к вам.

Вынув из кармана кожаный бумажник, он достал из него пачку банковых билетов и положил их на стол перед Эроном, а расписку бережно спрятал в бумажник и снова положил в карман. Эрон тем временем пересчитывал деньги. Теперь всякая свирепость исчезла с его лица, выражавшего лишь удовлетворенную жадность.

– Ну, – сказал он, проверив деньги и спрятав их во внутренний карман камзола, – расскажите мне про вашего друга.

– Я знаю его уже несколько лет, – начал де Батц. – Это родственник гражданина Сен-Жюста и он принадлежит к Лиге Алого Первоцвета.

– Где он живет?

– Это уже ваше дело узнать. Я видел его в театре, а затем в фойе, где он строил куры гражданке Ланж. Я слышал, что завтра он собирается к ней около четырех часов. Вы, разумеется, знаете, где она живет.

Подождав, пока Эрон записал что-то на листке бумаги, де Батц встал и накинул на плечи плащ. Через десять минут он уже шел по улице Тампль, глядя на маленькое решетчатое окно, за которым томился несчастный принц. По странности человеческой натуры, он не замечал всей низости той роли, какую только что играл при свидании с агентом Комитета общественного спасения, с отвращением вспоминая в то же время все слова Эрона и старания супругов Симон сделать из маленького некоронованного короля настоящего республиканца и доброго патриота.

– Вчера вы были крайне нелюбезны! – промолвила мадемуазель Ланж. – Как могла я улыбаться, видя вас таким суровым?

– Вчера мы были не одни, – ответил Арман. – Как мог я говорить о том, что близко моему сердцу, зная, что равнодушные уши услышат то, что предназначалось для вас одной?

– Это вас в Англии учат так красиво выражаться?

– Нет, мадемуазель, это умение невольно рождается в душе при виде чудных женских глаз.

Ланж сидела на маленьком диванчике, прислонившись головкой к мягкой подушке; на некотором расстоянии от нее на низеньком кресле поместился Арман. Зная, что она страстно любит цветы, он принес ей огромный букет первых фиалок, лежавший у нее на коленях. Артистка была немного взволнована и часто вспыхивала ярким румянцем под устремленными на нее восторженными взглядами молодого человека.

Ланж была сирота и жила с дальней родственницей, особой средних лет, которая исполняла при пользовавшейся успехом актрисе обязанности дуэньи, экономки и служанки, и держала чересчур смелых поклонников в известных границах.

Она рассказала Сен-Жюсту всю свою прежнюю жизнь, детство, проведенное в задней комнате при лавке ювелира, родственника ее покойной матери; сообщила, как ей страстно хотелось попасть на сцену, как боролась с родными, не чуждыми предрассудков своего сословия, как, наконец, добилась желанной свободы. При этом она не скрыла своего скромного происхождения; наоборот, гордилась тем, что в двадцать лет была уже одной из самых известных в художественном мире артисток и что всем этим была обязана только себе. Расспрашивая Армана о его сестре, она невольно коснулась Англии и личности Рыцаря Алого Первоцвета.

– Говорят, что человеколюбие играет лишь второстепенную роль в его подвигах, – сказала она, – что главным двигателем во всем этом является азарт.

– Как всякий англичанин, Рыцарь Алого Первоцвета немного стыдится выказывать чувства; он готов даже отрицать всякие благороднейшие чувства, наполняющие его сердце. Но возможно, что и азарт играет немаловажную роль в его деятельности, связанной с огромным риском.

– Во Франции его боятся. Он уже столько народу спас от смерти!

– И спасет еще многих, Бог даст.

– Ах, если бы он мог спасти бедного маленького узника в Тампле! О, если бы ваш благородный Рыцарь Алого Первоцвета отважился спасти этого невинного агнца, – прибавила она со внезапно набежавшими на глаза слезами, – я в глубине души благословила бы его и сделала все, что только могу, лишь бы ему помочь!

– Да благословит вас Бог за эти слова, мадемуазель! – воскликнул Арман, опускаясь перед ней на колени. – Я уже начал терять веру во Францию, начал думать, что все здесь – и мужчины, и женщины – низкие, злые, жестокие люди; но теперь могу только на коленях благодарить вас за ваши участливые слова, за то нежное выражение, которое видел в ваших глазах, когда вы говорили о несчастном, беспомощном, всеми брошенном дофине.

Ланж больше не удерживала слез, катившихся по щекам. Одной рукой она прижала к глазам тоненький батистовый платочек, а другую невольно протянула Арману, продолжавшему стоять на коленях. Под влиянием охватившего его чувства он обнял Ланж за талию и стал шептать нежные слова любви, готовый поцелуями осушить ее слезы.

Вдруг на лестнице послышались тяжелые шаги нескольких человек, затем раздался женский крик, и с выражением ужаса на лице в комнату ворвалась мадам Бэлом, родственница Ланж.

– Жанна, дитя мое! Это ужасно! Что с нами будет? – простонала она, закрывая голову передником и падая в кресло.

Ланж и ее гость в первую минуту не тронулись с места, словно не отдавая себе отчета в случившемся, но в следующий момент до их слуха долетел резкий окрик:

– Именем народа, откройте!

В то страшное время такое требование всегда служило прологом к драме, первый акт которой неизбежно кончался арестом, а второй почти всегда – гильотиной.

Жанна и Арман взглянули друг на друга, сознавая, что только смерть может разлучить их. Не сводя взора с Сен-Жюста, с горячим поцелуем приникшего к ее руке, Жанна твердо произнесла:

– Тетя Мари, соберись с духом и сделай, что я скажу!

– Именем народа, откройте! – снова крикнул грубый голос за дверью.

Бэлом сбросила с головы передник и в изумлении смотрела на всегда кроткую Жанну, неожиданно заговорившую таким повелительным тоном. Видимое спокойствие и твердость племянницы оказали свое действие на старушку.

– Что ты думаешь делать? – трепещущим голосом спросила она.

– Прежде всего ступай отворить дверь!

– Но… там солдаты…

– Если ты добровольно их не впустишь, они через две минуты высадят дверь, – с прежним спокойствием возразила Жанна. – Открывая дверь, ворчи погромче, что тебе помешали стряпать, и сразу скажи солдатам, что они найдут меня в будуаре. Иди же, ради Бога! – с нетерпением повторила она. – Иди, пока дверь еще цела.