Однажды она с дочкой зашла в ателье взять сшитое для Милочки пальто. Знакомая мастерица еще не закончила его — пришивала пуговицы. Над столами горели ослепительно яркие лампы. Женщины колдовали над раскроенным материалом, блестели жаркие утюги, звякали ножницы, стрекотали машины. И вдруг свет погас. Куда-то звонили, и кто-то сообщил, что дадут его минут через сорок. Принесли свечу. И тут Ольга Анатольевна предложила:

— Давайте-ка я вам, женщины, почитаю, чтоб вы не скучали!

Слабо озаренная колеблющимся пламенем свечки, она прислонилась к стене и стала читать «Макара Чудру». Сколько раз она читала его на концертах! И читала отлично.

Портнихи замерли, слушая историю цыганки. Их тени громоздились на стенах. В темном окне цыганской серьгой висел месяц. И едва Ольга Анатольевна кончила читать, как вспыхнул свет. Портнихи шумно благодарили ее, и она впервые за последние годы была по-настоящему счастливой…

В последнее время Ольга Анатольевна перестала следить за своей внешностью, одевалась как попало, но по-прежнему была непосредственной и пылкой, говорила по-актерски чрезмерно горячо, кокетничая, играя глазами, хохоча, вовсю жестикулируя. Но все это, милое в молодости, в пятьдесят лет казалось людям странноватым.

Ольга Анатольевна совсем не умела организовать свою жизнь и жизнь семьи. В доме вечно не хватало денег, хоть муж и зарабатывал хорошо. Но все деньги ухлопывались на разные подарки друг другу, на сладкое, на дорогие и ненужные безделушки.

В квартире нередко отключали электричество или телефон — Ольга Анатольевна забывала платить за них.

Но бывало еще хуже, если ею овладевало рвение к делам по хозяйству. Однажды она перекрасила одну комнату в ядовитый цвет яичного желтка, другую — в дико-свекольный (хотела розовый, но пересыпала в известку краску), третью — в бурый (мечтала сделать голубой, но опять насыпала в ведро что-то не то), а коридор — в зеленый цвет (салатная краска оказалась плохой).

В квартире часто появлялись какие-то кошки, собаки, потом Ольга Анатольевна отдавала их в верные руки и притаскивала новых. Наконец Владимир Сергеевич припугнул ее глистами и лишаями, и теперь в доме жила только Лада.

Ольга Анатольевна выводила ее на прогулку перед сном, когда пробегали последние трамваи. Ярко освещенные, с редкими пассажирами, они шли и шли в одном направлении и уже не возвращались.

Какие усталые, бледные лица мелькали в этих поздних, ночных трамваях! Некоторые пассажиры сидели с закрытыми глазами. Значит, как же за день изматывает людей работа и всяческая городская суета…

Пустынная ночь для Ольги Анатольевны обыкновенно тянулась, как прерывистая дрема, полная несвязных сновидений, обрывков невеселых дум и тревожного ощущения подошедшей старости и таящегося где-то конца.

Словно неудержимое время, шумел за окном ветер, уносился куда-то безвозвратно, стегал по окну веревкой, свесившейся с верхнего балкона.

Наконец, как зов жизни, как милое, желанное, стуча на стыках рельс, пробегал первый утренний трамвай. Ольга Анатольевна облегченно вздыхала, одевалась и выходила с Ладой к этим первым трамваям. Она любила их, вестников нового дня…

Вот и в это утро она вышла к ним. Лада бегала по темным от копоти сугробам. Проваливаясь по брюхо, она плыла по ним, пропахивая ярко-белые борозды. Яростно фыркая, тоненько скуля, нюхала и нюхала, неистово рылась лапами, совсем закапываясь в сугробы, словно чуя под снегом мышей. И вдруг бросалась куда-то, бежала сломя голову. Этот дивный пес, сгусток энергии, силы, молодости, был создан для охоты, но никто не учил его охотничьей премудрости, никто еще не брал с собой на утиные озера и болотца. Вырвавшись из тесноты комнат, он бесновался между домами.

А Ольга Анатольевна, как всегда, стояла на обочине тротуара. Было по-ночному темно. В ледяном ветре сухо трещали на корявых, изогнутых кленах кисточки семян. Один за одним мимо катились первые трамваи, автобусы, троллейбусы. Они пробегали еще совсем пустые, но уже полные яркого света, как диковинные стеклянные фонари, и поэтому казались уютными, теплыми. Они манили, напоминая Ольге Анатольевне, засидевшейся в комнатах, о шумном, кипучем мире. И такой жаждой жизни, любовью к ней наполнилось сердце, что по холодной щеке скатилась слезинка.

А на другой стороне улицы уже начал оживать девятиэтажный, уходящий вверх брус дома. По его огромной темной плоскости поднялась беготня света. Загорелось одно окно, за ним другое, третье, вот сразу в разных местах вспыхнуло несколько, а вон одно погасло, а рядом вырвались из мрака, жарко вспыхнули два, а выше их сразу исчезли, провалились в черноту целых три. И так все утро будут бегать по каменной плоскости дома эти вспышки.

Утро большого города началось. Как это славно!

По радио передавали цыганские песни. В темноте люди шли все гуще и гуще, со всех сторон скрипел утоптанный, грязный снег, хлопали двери, раздавались голоса, кашель курильщиков. Троллейбусы, автобусы бежали, уже переполненные людьми.

Из-за домов все сильнее дул знобящий ветер, катил по асфальту бумажки, снежную пыль, нес дым и неприятный жирный запах от близкого мылозавода, сыпал на сугробы копоть, делая их еще чернее.

В репродукторе смолкла музыка, зашумели аплодисменты, будто в пустую бочку обрушили из ведра воду.

Ольга Анатольевна очнулась от зрелища утренней жизни и огляделась. Лады не было: должно быть, носилась где-то между домами.

Совершенно одинаковые, они стояли лицом друг к другу, так что с балкона Ольга Анатольевна вечерами видела через освещенные окна все, что делалось в доме напротив. Видно было, как женщины готовили ужин, целовались с мужчинами, прибирали в комнатах, как бегали дети и хлопотали старухи.

Каждую весну жители сажали деревья, но они росли плохо и не могли отделить зеленой стеной дом от дома…

— Лада, Лада! — позвала Ольга Анатольевна и засвистела нежно, неумело и призывно. Милая, дурашливая собака не появилась, видно, забегалась, осатанев от радостной свободы.

Небольшая, почти круглая, в вытертой дошке, в вытертой меховой шапочке, Ольга Анатольевна шла мимо своего дома и звала:

— Лада, Лада!

Было пустынно, сумрачно, холодно, трепались в ветре жалкие кустики, все гуще наплывала от завода пахнущая мылом желтоватая муть. Снег чернел прямо на глазах.

Ольга Анатольевна обошла свой дом — собаки не было. Она обошла другой, третий дом.

— Лада, Лада!

Походила вокруг школы, будто состоящей из сплошных сияющих окон. Пусто. Словно никакой собаки никогда и не было.

Резким ударом ледяного ветра обдали Ольгу Анатольевну тревога и страх. Прижимая к груди скомканный поводок, она бросилась к одноэтажному, со стеклянной стеной помещению, где находилась аптека. Возле нее была трамвайная остановка. Может быть, Лада вертится около людей? Не выскочила бы на дорогу. Долго ли попасть под машину! А внутри уже все кричало: «Украли! Украли!» Но Ольга Анатольевна уговаривала себя: «Да нет! Как это можно украсть! Где-нибудь бегает, дурашка. Вот сейчас возьмет и выскочит из-за киоска, болтая ушами, смешно разбрасывая в стороны лапы!» «Украли! Украли!» — не унимался другой голос.

На трамвайной остановке мерзло несколько человек.

— Вы не видели собаку? Собака здесь не бегала? — спросила запыхавшаяся Ольга Анатольевна, чувствуя, как по ее вискам катятся капельки пота.

— Нет, не видели, не было собаки, — отвечали ей.

Ольга Анатольевна топталась у дороги, вглядываясь в мутную, морозную даль улицы. Проносились грузовики, бело-синие автобусы без окошек, с надписями на боках: «Молоко», «Хлеб». Ольга Анатольевна хотела перейти на другую сторону улицы, но потом решила сначала осмотреть свой квартал. Здесь стояло домов двадцать, и Лада вполне могла заблудиться среди них.

Ольга Анатольевна грузно метнулась к крайнему дому. Она задыхалась, сердце кололо.

— Лада! Лада! — звала Ольга Анатольевна уже в отчаянии, и свистела, и снова звала, кружа по асфальтовым дорожкам между домами. Пот щипал ей глаза, мокрые ресницы смерзались. — Лада, Лада!