Ефим стоит задумчиво. Варвара слегка усмехается, пригибает колючую еловую лапу, держит ее между собой и Ефимом. Он неуклюже поглаживает по ветви и говорит голосом, который вдруг загустел:

— Ну вот, Варвара… — но больше ничего не говорит, как будто в душе испуганно попросили: «Не надо».

Он восхищенно и тоскливо смотрит на гордое, смуглое лицо Варвары.

Громыхнул гром. Обвисшие листья всплывают на волне ветерка, бормочут, шевелятся, в лицо шлепается несколько тяжелых ледяных капель, и опять все стихает. Грозы так и не получается. Молнии вспыхивают далеко, за горами.

Шумят кусты, вылезает лохматый пьяненький Биба.

— Милуетесь? Оце гарно! — хихикает он и ковыляет за тополевую рощу, где из открытого крана журчит вода.

«Вот леший, таскается здесь», — думает Ефим, робко трогает жесткую большую руку Варвары и тихо, боясь что-то испугать, уходит. Он ощущает руку Варвары в своей, как будто ведет ее за собой. Двигается по аллеям, разогнув спину, улыбается, проводит рукой по густым ветвям. Собственная жизнь ему кажется значительной, интересной, точно до этого ничего не видел вокруг и даже этого парка не понимал.

Ефим смотрит на небо, — оно похоже на гористую темную землю. Ефим смотрит на землю — она походит на звездное небо. В кромешной темноте трава кишит зелеными огоньками светляков. Ефим идет по траве, отставив руку, словно ведя кого-то, и светляки брызжут, как звездный дождь. Даже в усах Ефима горит звездочка.

Ефим останавливается: в черноте дупла старой липы светятся гнилушки, словно кошка смотрит. По всему парку пылают холодные огни — груды зеленых углей. Мягко взмывают летучие мыши. Душно. Беззвучные молнии все полыхают и полыхают вдали. Белеют на клумбах сугробы табака и пахнут далеко вокруг. Ефиму кажется, что и он пропах им.

Из глухой аллеи выходит навстречу Анна. Зашла с работы. Ефим опускает отставленную руку. Они садятся на скамейку.

Ефим поглядывает на жену и вспоминает ее девушкой. Она всегда смотрела на него слегка изумленно. Теперь все изменилось в ней, а вот большущие голубые глаза и выражение в них остались неизменными. Ефима внезапно поражает мысль: ведь у нее всю жизнь в душе живет такое же необыкновенное чувство, какое недавно поселилось и в его душе. И он никогда не понимал этого. Грубостью, сухостью обижал в ней то, к чему нельзя прикасаться. Ефиму жалко Анну, и он чувствует себя виноватым. «Мне бы гордиться, а я…» — думает он.

Она и работает и тащит на своих плечах хозяйство. Сына вырастила. Не было ей просвета. А он, Ефим, жил душой в стороне.

Ефим царапает подбородок и оглядывается, точно испугался, что кто-нибудь уличит его.

— Парк-то… Хорош парк, а? — спрашивает он смущенно и мягко.

Анна очень удивлена таким голосом.

— Не надышишься. Цветов, деревьев, — соглашается она.

— Пройдемся. Покажу тебе все.

Анна краснеет, одергивает линялую фуфайку. «Работает, работает, а я и не подумал справить ей хоть пару хороших платьев», — досадует Ефим, а сам охотно объясняет:

— Это вот дерево гингко. Вишь, какое мудреное название. Все деревья теперь, Нюра, не такие, как прежде. Ученые говорят, что они… Ну, как бы тебе объяснить? Переродились, что ли… Совсем изменились. А вот это самое гингко какой вид имело еще до появления человека на земле, таким сохранилось и до наших дней.

Анна идет рядом и слушает с интересом.

— Парк занимает ни много ни мало, а двести гектаров… Такого, пожалуй, по всей стране не сыщешь.

Походили с часок. Анна собралась домой.

— Не боишься одна?

— Ничего, добегу.

— Ты не возись больше с дровами, я вот приду утром и наколю.

Анна быстро уходит. И долго еще бледные вспышки далеких молний выхватывают из темноты ее фигуру. Ефим думает о том, что хорошо сделал, приласкав жену, и хорошо, что промолчал с Варварой.

— Я вас! Держи их! Лови! Стреляты буду! — орет Биба, свистит в свисток и топает на месте, изображая бег. Какая-то парочка шарахается от ели. — Хи-хи-хи, — трясется Биба, и в голове его тарахтит. Любит он подкрадываться к парочкам, подсматривать за ними и пугать.

— Зачем ты их? — сердится Ефим.

— А чого воны тут ползають?

— Пускай гуляют. Ничего ты не понимаешь, трухлявый пень. А ведь они… Да ведь это… А! Чего с тобой толковать, гингко. — Ефим надергивает Бибе на нос шапку и уходит.

Варвара уезжала в колхоз.

Уже кончились августовские звездопады, пришел сентябрь. Часто небо сеет зерна дождинок. Парк пустой. Он шумит, шепчет в темноте, словно деревья тревожно совещаются, как быть дальше — подошла осень. Клумбы разграблены ею. Застучат скоро молотки, заколотят киоски, летнюю эстраду. И площадку для танцев заколотят. В «раковине» ветер гоняет бумажки. Пора промазывать и проклеивать окна, пора заделать щель в дверях. Но Ефиму не хочется этим заниматься. Тоска, тревога давят сердце.

Вспоминает Ефим знакомых, и все не такие, как он. Варвара стала садоводом, сосед Филимон, кустарь-сапожник, ушел на обувную фабрику закройщиком, а через год его имя стало известно стране: открыл какой-то способ закройки. Столкнулся Ефим недавно в парке с дружком детства Петром Елезовым. До Петра тоже рукой не достанешь: курсы окончил, трактористом стал. И только Ефим не живет, а небо коптит. Кроликами на базаре торгует.

Странное стало твориться с ним. С какой стороны ни глянет на себя, все морщится.

Ефим бредет среди парка. Одичавшая белая кошка шмыгает в чащу. Кусты бьются на земле, как подстреленные черные птицы.

Ефим потирает грудь, а в голове встревоженные мысли: «Живешь вроде этого Бибы. Болтаешься у всех в ногах. Зачем ты такой нужен Варваре?» Ефим поднимает воротник дождевика. Заходит в летний буфет — крыша на столбиках без стен. Стулья уже увезли. Столы сложены друг на друга ножками вверх. Болтается от ветра на шнуре пустой патрон: лампочку выкрутили. Пахнет размокшими винными пробками из корзины. Ефим снимает стол, садится на него и строго размышляет о своей жизни.

Из-за кустов появляется Варвара в пальто, в теплой шали. Ефим, соскочив со стола, торопливо протягивает руку.

— Полуночничаешь? — улыбается она. — Небось скучно одному-то?

Да ведь как сказать, конечно, несладко, — говорит взволнованно Ефим и, отвернув шуршащую полу дождевика, лезет за папиросами. — Уезжаешь, значит… И парк наш закрывается… — Голос его звучит глухо, отрывисто.

Они оба задумчиво молчат. Ефим теребит на дождевике большую пуговицу.

— Да-а… Неладно как-то вылепилась моя жизнь, — наконец нарушает он молчание, — видно, перекраивать ее нужно. Не на месте сердце.

Варвара, как бы изучая, всматривается в его лицо. Между ее бровями ложится морщинка. Варвара тихонько прикасается к его локтю.

Толстые пальцы Ефима крепко сжимают пуговицу. Ему кажется, что он сквозь брезент рукава ощущает тепло ее ладони.

— Учиться бы тебе, Ефим Михайлович, — осторожно советует Варвара, — учиться, а?

— Ну, куда уж мне… Годы не те… — усмехается недоверчиво Ефим.

— А что годы? — уже горячо возражает Варвара. — Шел бы вон на курсы садоводов. Нынче открывает Косячков. Хорошее дело, право!

— Смешно, поди… Не молодой ведь… — неуверенно и задумчиво говорит Ефим.

— Да и не стар еще, — улыбается Варвара и убирает руку.

Ефим опускает свою, не заметив, что пуговица осталась у него в кулаке. Он медленно крутит ус и думает. Потом, выронив пуговицу, трет жесткими ладонями лицо и бережно говорит:

— Спасибо тебе… за все… Уезжаешь, выходит.

Он жалобно смотрит Варваре в глаза.

Холодный ветер заламывает сырые черные ветви, со свистом стегает по воздуху.

— Счастливо тебе, — шепчет Варвара и быстро уходит.

Ефим долго смотрит ей вслед. И знает он, что больше никогда не увидит Варвару.

Он идет в другую сторону. Ему не хватает воздуха. Распахивает дождевик, глубоко дышит, подставляя лицо под реденький дождик.

Сырая, непроглядная ночь, и бушующий черный парк, и моросящее небо — все полно Варварой и поэтому на всю жизнь дорого.