— Что ты! — Семен стоял красный, счастливый, растерянный.

— Работать я не стану. Тебе придется кормить меня.

— Да моего заработка хватит на двоих! — радостно убеждал Семен.

Клаша строго и удивленно посмотрела на него.

— Я люблю боевых ребят, а ты… из тебя хоть веревки вей, — вздохнула она.

Семен уныло ковырял мозоль на руке.

— Ладно. Я пошутила. Я не сердитая. И командовать не умею. И работать буду — не люблю зависеть. Скучно мне. Увези меня отсюда, ради бога! — с тоской воскликнула она.

Семен встревожился — что с ней? А она прижалась к нему, шептала:

— Увези скорее! На Камчатку! На Сахалин!

Все это вспоминал Семен, подходя сейчас к Клаше.

Она не оглянулась на него — заправляла черные волосы, рвущиеся из-под платка.

— Работаешь? — Семен стегал по сапогу сосновой веткой.

— Нет, пляшу… — и Клаша, не повернув головы, скосила на него смеющиеся глаза.

Она разгребла горячую золу и угли. Из-под них выглянула сизая бутылка, в которой уже закипела вода.

— Хлебнешь таежного чайку?

— Чай пить — не дрова рубить, — улыбнулся Семен.

Надев брезентовую рукавицу, Клаша схватила бутылку, но та внезапно лопнула, развалилась на две части, и кипяток зашипел в углях.

— А, сатана! Чтоб тебе сгореть! — Клаша швырнула рукавицу.

— Не ошпарилась? — испуганно присел на корточки Семен.

— Не маленькая. — Широкое загорелое лицо Клаши было сердитым. — Должно быть, рукавица мокрая!

— А я все топор твой слушал, — тихо проговорил Семен, разгребая угли веткой.

Хвоя густо задымила, запахла и вдруг, треща, жарко вспыхнула. Семену показалось, что все это уже когда-то было: так же сидел у костра с Клашей, так же вспыхнула хвойная лапа, так же тюкали топоры и ревел, вставая на дыбы, трактор.

— Сяду курить и слышу: тюк! тюк!

Семену хотелось сказать много радостных, хороших слов о том, что у него делалось в душе.

— Ты, наверное, там лодыря гоняешь — куришь да слушаешь? — свысока усмехнулась довольная Клаша.

— Что ты, что ты, я все время работаю! — клялся Семен. — Ты же слыхала мою пилу?

— Ну вот, еще не хватало слушать пилу, — норовисто дернула плечом Клаша. — Подумаешь, музыка!

— Неужели не слыхала? — огорчился Семен.

— Чего так тяжело вздохнул, ровно корову продал?

Клаша горделиво засмеялась. Она смотрела в сторону, а глаза горячо косились на него. Так никто не умел смотреть, и Семен любил этот взгляд.

— Как же дела-то? — шепнул Семен, рассеянно пошевелив знойные угли рукой вместо ветки и не почувствовав боли.

— Завтра беру отпуск на пять дней, уезжаю к матери. А через три дня заявляйся собственной персоной, вот и все. Отпляшем свадьбу. — Клаша говорила почему-то сердито, а рука ее порывисто ковыряла щепкой землю.

Семен решительно обнял ее и поцеловал в сухие, солоноватые губы, пахнущие малосольным огурцом. Клаша вскочила, поправила платок и властно прикрикнула:

— Н-но! Угорелый! Люди же кругом!

Семен, шатаясь и ничего не видя, пошел на свою лесосеку. Около него упала сосновая шишка, другая хлопнула в спину. Он оглянулся: Клаша смеялась. Лицо ее опять было повернуто в сторону, и только глаза лукаво косились на него.

— Веселый ты парень — на ходу спишь! — крикнула она и убежала.

Всю дорогу в лесу шлепались вокруг Семена шишки с сосен, ему же все казалось, что их бросала из-за кустов Клаша…

Поселок лесорубов приютился на дне глухой таежной пади. Падь называлась Синий Колодец. Рассказывали так: давным-давно охотник ранил козу, весь день шел по ее следам. Капельки крови привели в далекую падь, и там в зарослях шиповника и лиственниц охотник увидел козу: она стояла в яме по брюхо в воде. Рядом будто находился колодец. Бревенчатый сруб и навес над ним были окрашены в синюю краску. Охотник уложил козу точным выстрелом. Подойдя, увидел, что первая рана на ноге почти затянулась. Охотник заглянул в колодец: там бурлила и пузырилась вода. Попробовал — она защипала язык, ударила в нос.

Кто вырыл колодец в звериной глуши? Зачем? О нем стали создаваться страшные легенды, и охотники обходили падь.

Позднее лесорубы нашли здесь заросшие травой ямы: кто-то в старину мыл золото. Наткнулись на трухлявый лоток приискателя и на скелет человека. Через темные глазницы проросли голубые цветы, словно череп смотрел ласковыми глазами.

Обнаружили и колодец. Правда, никакого сруба не оказалось, была просто яма. Со дна ее бил сильный родник, вода клубилась, кипела, переливалась через край.

Приехал ученый, исследовал и сказал, что это целебная, богатырская вода.

Поселок назвали Синим Колодцем. Новые бревенчатые домики, пахнущие сосновой смолой, вытянулись в одну улицу. На домах желтые, свежие дощечки, а на них номера и нарисованы черной краской топор, или ведро, или багор. Это указывалось — кому и с чем бежать в случае пожара.

Глухая падь сразу ожила, сделалась уютной. Из репродуктора на весь поселок загремела музыка, в клуб собирались смотреть кинокартины.

Общежитие молодежи находилось на самом краю улицы, на берегу ледяного ручья. Тайга положила еловые лапы на крышу. В доме три комнаты с тремя сенями. В первой комнате жили Семен Черенков, Саша Ягодко, Арсалан и Лоскутов. Стол, табуретки, тумбочки некрашеные, новые, пахнущие лесом…

Едва остановился грузовик, с высоты борта тяжело прыгнул Семен, будто бревно сбросили. Птицами вылетели Арсалан и Ягодко.

— Черти! Головы сломаете! — закричала сучкоруб Полина, сухая, высокая. У нее все острое — локти, подбородок, нос; и голос тоже острый, пронзительный, и взгляд колючий, и слова колючие. — С цепи сорвались, что ли!

Но «черти» даже не оглянулись. Они подлетели к общежитию, сбросили грязные спецовки и, по пояс голые, чумазые, потные, кинулись к ручью.

Ледяной, светлый ручей бушевал в камнях.

Газета присохла к куску хозяйственного мыла. Семен соскребал ее крепким, точно костяным ногтем. На мыле отпечатались буквы. Под налипшими заплатками бумаги оно не смывалось и стало бугорчатым. Вот она, холостяцкая жизнь… Но скоро все это кончится!

Семен склонился к воде и, ухая, плеснул в лицо. Арсалан внезапно вскочил к нему на спину, стегнул мочалкой:

— Н-но, каурый! — И тут же незаметно шепнул: — Сашку покрестим.

Ягодко, ничего не подозревая, смеялся. Арсалан метнулся к нему, схватил за ноги. Подскочил Семен, и они потащили Сашку к ручью. Ягодко терпеть не мог холодной воды, он извивался ужом и вопил:

— Ребята, меня уже крестили! Сегодня очередь Арсаланки! Где справедливость?

Но Арсалан и Семен затянули:

— Имя младенцу теперь Александр! — и сунули его в жгучий поток. Ягодко взгизгнул, задохнулся. — Господи, благослови! — Снова окунули, и снова визг. Положили на траву — посиневшего, дрожащего, с хохотом разбежались.

Кино в этот вечер не было. До самой темноты играли в волейбол. Потом забрались в кровати, погасили свет, и Ягодко начал пересказывать повесть «Аэлита» — про советских людей, которые попали на Марс. Он пересказывал эту книгу уже третий вечер.

— Сунулся Гусев к лодке, а мотор, проклятье, забарахлил, — Ягодко самому стало жутко, и во рту пересохло, — но солдат недолго думая поставил усы торчком, обложил с седьмого этажа Марс, взвалил на плечи Лося, как мешок с пшеницей, и ходу!

Ягодко привстал с койки. Он махал руками, шумно выдыхая воздух, точно рубил дрова.

Семен слушал лежа. Арсалан переживал больше всех. Когда марсиане принялись разбивать летательный аппарат, он подпрыгнул в постели, уронил одеяло и прошептал:

— Э, паразиты!

— А Гусев выхватил дубину и пошел крестить!

— Правильно! Шибко правильно! — кричал Арсалан.

— «Я вас, трамтарарам!» — заорал Гусев и давай отпускать направо-налево, — задыхался Ягодко, махая воображаемой дубиной, — кому по мордасам, кому по шее. Марсиане кто куда, пятки только засверкали!

Арсалан смеялся, потирал руки, даже как-то всхрапывал.

— Потом Гусев пихнул в аппарат Лося и, дай бог ноги, загудел с Марса на Землю. А Лось глазами хлопает: дескать, куда летим? Гусев плюнул на пролетевший метеорит, поставил усы торчком: «А черт его знает, ничего, дескать, не могу расчухать, темно, как ночью в амбаре, и все звездами замусорено. Прем в мировое пространство!»