Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Катя вышла проводить доктора. Стогов сел в кровати и прислушался — голосов не было слышно.

Над ним висел портрет — круглое, беззаботное лицо с ямками на щеке и на подбородке. Пухлые, чуть вывернутые губы как будто слегка дрожали от сдерживаемого смеха. А сейчас под портретом было это же лицо, но изможденное, серое, с впалыми щеками.

Катя задержалась дольше, чем следовало. Войдя, она заговорила таким же, как и доктор, бодрым голосом:

— Сейчас я возьму такси — и в больницу! А месяца через два укатим в Москву. Ничего, все в порядке!

Стогов посмотрел жене в глаза, похлопал ее поруке.

Катя подошла к вешалке и забыла зачем. Потирая бровь, вернулась к столу и наконец вспомнила: надо одеться. Стогов понимал, что она торопится, но сдерживает себя: надевает плащ не спеша.

Кате уже сорок лет, как и Стогову, но она все еще свежа и женственна. Особенно хороши ее руки музыкантши. Они совсем девичьи.

— Я мигом! — Катя улыбнулась и ушла.

Стогов долго не мог вставить сигарету в мундштук: пальцы вздрагивали.

И Стогов и Катя окончили консерваторию. С тех пор пятнадцать лет работали вместе: он пел, она аккомпанировала. Десять лет он выступал в Москве по радио, а последние пять лет они разъезжали с концертами по всей стране.

Несколько песен и романсов в исполнении Стогова были записаны на пластинки.

Год назад Стогов заболел, ему удалили почку. После болезни почему-то исчез голос. Теперь Стогов говорил хрипло и тяжело. Операция была неудачной — Стогов продолжал болеть. Катя увезла его к родным на Волгу. И вот опять болезнь обострилась…

Вбежала Катя. Ее шумящий темно-красный плащ был забрызган дождем.

— Одевайся, Саша, — она подала брюки и полосатую куртку от пижамы.

— Подожди, — попросил Стогов. — Налей грузинского. Сухого. Нашего любимого.

Катя быстро глянула на него и не стала, как всегда, говорить, что вино запрещено врачами.

— И себе, — сказал Стогов ласково.

Катя наполнила бокалы.

— Посмотри мне в глаза, — попросил Стогов.

Он очень любил эти синеватые нежные глаза.

— За тебя! — сказал Стогов и чокнулся.

— И за тебя!

Видно было, что она глотает вино с трудом.

— Ну вот, а теперь… в путь, — Стогов поднялся.

Катя изо всех сил старалась унять сильную дрожь, вдруг охватившую ее, будто все тело вздрагивало, сотрясалось от ударов сердца…

Стогов обнял Катю за плечи: передвигать ноги было трудно. Неутомимый охотник, исходивший с ружьем сотни километров, сейчас он представлялся самому себе жалкой развалиной.

Не хотелось, чтобы в коридоре встретились соседи. Но там никого не было. Внезапно Стогов услыхал свой голос:

Ночевала тучка золотая…

Стогов вспомнил, как репетировал этот романс, как был сначала недоволен своим исполнением, как потом записывал на пластинку. Ясно вспомнилось, что он чувствовал, когда пел.

— Слышишь? — спросил Стогов.

Катя улыбнулась.

Песня неслась из соседней комнаты. Зашумели аплодисменты.

— А! Это запись концерта в Колонном зале. Два года назад. Помнишь?

Катя кивнула.

И на крыльце слышно было пение: оно доносилось с площади. Стогов прислушался к голосу конферансье:

— Узнаешь? Ярослава Тромбицкая.

Робко моросил реденький и теплый дождичек, из тьмы вылетали мокрые желтые листья, шлепались в лицо. Негромко плескались и позванивали в водосточных трубах скудные струйки. О крышу, о стены дома невнятно скреблись и толкались со всех сторон ветви кленов. Невидимая во мраке, тихонько и беспечно смеялась парочка. Слегка пахло сырым песком, намокшими заборами, опавшими листьями и ванилью: где-то пекли пироги. Ветер дул слабо и мягко — так дуют на блюдце с горячим чаем. Осторожно кропили лицо мелкие дождинки. И в лад со всем этим плыл задумчивый сильный голос:

Выхожу один я на дорогу…

Все это вместе составляло осеннюю ночь. И думалось, что ей не будет конца. И эта ночь, и эта песня, и этот голос всегда будут повторяться — они вечные.

Ночь внезапно показалась Стогову весенней. Не было в ней отходящего, отлетающего. Нет, в этой тьме определенно, как весной, что-то зарождалось, таилось, готовое вот-вот громко заявить о себе.

С трудом преодолевая спуск по четырем ступенькам и зная, куда и зачем он едет, Стогов все же испытывал радостное волнение.

Над городом опять зашумели аплодисменты.

— Ты купи себе на зиму валенки, — проговорил Стогов. — Береги себя.

Такси мчалось по слабо освещенным улицам. Мокрый асфальт на площади отражал огни. Его облепили желтые листья кленов.

Перед шофером качались маятником две палочки: «дворники» сметали со стекла дождевые брызги. Над машиной торчал металлический прут радиоантенны. Стогов продолжал слушать свой концерт и здесь:

Я вас любил, любовь еще, быть может…

Стогов медленно провел по лицу рукой. Катя обняла его, чтобы не очень трясло, прижала к себе.

Молодой шофер в кожаной тужурке, без кепки, слушал, прищурив глаз и переломив одну бровь. Должно быть, песня напомнила ему что-то очень хорошее, и он сейчас или жалел, или вспоминал о чем-то.

Машина выехала из города и стала спускаться к берегу протоки, проскочила по деревянному мосту с прыгающими досками, взобралась на песчаный остров, густо заросший высокими тополями. Фары освещали частокол стволов.

Радио смолкло.

— Эх, здорово! — вздохнул шофер. — Это ведь нашенский певец, из нашего города! Монтером, говорят, работал, а потом как рванул на смотре самодеятельности, так все рты и разинули. Сразу же забрали учиться.

Катя глянула на Стогова, а он, сняв шляпу, смотрел на дорогу. Стогов очень любил глухие дороги в лесу. Немало побродяжил он здесь с ружьем.

— Ты подари мою берданку брату, когда встретитесь, — задумчиво проговорил Стогов. — Он тоже заядлый охотник.

Ярослава Тромбицкая объявила новую песню…

В свет фар попал серый заяц. Ослепнув, обезумев, мчался перед машиной, прижав уши. Шофер увеличил скорость. Заяц не мог вырваться из огненной полосы. Колеса приближались к нему.

— Не надо! — тихо попросил Стогов.

— Что, не надо?

— Не давите.

— A-а! А я частенько охочусь за ними таким манером. Газану — и крышка!

Шофер выключил свет, а когда включил — зайца уже не было…

Такси остановилось на другой стороне острова. Здесь приставал пароходик из Саратова.

Стогову казалось невозможным забыть этот берег и темный гулкий лес, запах увядшей листвы и шепчущийся дождик в ветвях.

— Отдай соседу «Войну и мир». Я у него брал, — напомнил он.

Лампочка тускло освещала закрытый ларек, окруженный пивными бочками, фанерную будку кассира с пустым окошечком, сырую песчаную тропинку, облепленную белыми рваными билетами, и несколько грузовиков, смутно проступающих во тьме под деревьями.

Сверкая огоньками, подплыл пароходик «Смелый», яростно шипя, выкатил на воду клубы пара и приткнулся к голубой плавучей пристани.

Волны баюкали дебаркадер, пахнущий смолой. Сходни — две доски с набитыми рейками — колыхались под ногами. Стогов сел на решетчатую скамейку около борта.

— А ты знаешь, я на этом пароходике плавал еще мальчишкой…

Пароходик загудел, словно проснулся и с воем зевнул. Звук долго и гулко катился между лесистыми островами.

Пассажиров было мало, да и те забрались от ветра в единственную каюту под палубой. Только двое сидели на палубных скамейках и, подняв воротники пальто, нахлобучив сырые, разбухшие кепки, дремали.

Над палубой была крыша, но с боков ничто не загораживало вида на Волгу. Ветер качал спасательные круги и лодку, поднятую над кормой.

Пароходик отчалил, погасив на палубе огни.

— Ты отослала маме письмо? — спросил Стогов, облокотись на перила и жадно смотря на уходящий во тьму остров, на черный зубчатый силуэт леса. В лицо ударяли-клевали редкие дождинки.

19
{"b":"199981","o":1}