В страшной чаще леса затрещали сучья. Какое–то волосатое существо, отделившись от баобаба, растянулось на земле, вцепившись в нее своими черными лапами.

Оно напоминало то дикое, мрачное существо, которое когда–то высекло огонь, озарив вековечную тьму, но туловищем и челюстями оно походило на льва.

После долгого оцепенения – сна, в котором пред ним проплывали смутные видения прошлого, о будущем же не грезилось совсем, раздался наконец его тихий, хриплый зов, на который прибежали четыре самки с такими же черными лицами, мускулистыми руками и загадочными желтыми глазами, горевшими во тьме. За ними, с веселой гpaцией, свойственной юным существам, следовали шесть детенышей.

И самец повел их на запад, туда, где в сплетениях ветвей умирало громадное красное солнце, уже не столь палящее, как днем.

Так гориллы дошли до просеки, проложенной огнем туч, среди которой еще торчали обгорелые древесные пни да кое–где оставались островки травы и папоротников. На другом конце просеки из–за лиан выставлялись головы четырех чудовищ, созерцавших невиданное зрелище…

Огонь! Какие–то двуногие существа бросали в него ветви и сучья. По мере того как умирало солнце, ярче становилось пламя. Бледное сначала, оно стало красноватым, затем багряно–красным, и в внезапной тьме его дыхание становилось все более грозным… На львиный рев, упавший с силой метеора, самец–горилла ответил глухим ворчанием.

Львам огонь был неведом. Они никогда не видели, как он пожирает сухие травы и ветви. Им были знакомы только одни вспышки пламени – в. докучную грозу. Но они инстинктивно страшились палящего жара и трепетного колебания огня.

Но самцу–горилле огонь был знаком. Трижды он встречался с ним, когда тот трещал и со страшной быстротой распространялся в девственном лесу, Смутно в его памяти проносились образы смятения и бегства: тысячи бегущих лап, мириады крыльев. На его руках и груди остались рубцы от мучительных ран…

И охваченный смутными, отрывочными воспоминаниями, он остановился, и теснее придвинулись к нему самки. Львы же, влекомые любопытством, нерешительно, тяжелыми и в то же время легкими стопами приближались к невиданному зрелищу.

Двуногие существа следили за приближающимися хищниками.

Пятнадцать человек, черных как гориллы, походивших на них мясистыми лицами, огромными челюстями и длинными руками, стояли в огненном кольце. Семеро белых мужчин и одна женщина имели с человекоподобными только одно сходство – в руках. Здесь же сгрудились верблюды, козы и ослы.

Как шквал, налетал первобытный страх.

– Не стреляйте! – крикнул высокий белокурый мужчина статного сложения.

Рыкание льва прозвучало как голос далеких времен. Массивные туловища самцов, их гривы и громадные плечи–все обнаруживало страшную силу.

– Не стрелять! – повторил белокурый. – Нельзя ожидать, чтоб львы могли напасть на нас, а гориллы и подавно.

– Конечно, этого нельзя ожидать, – подтвердил один из мужчин, вооруженных карабинами. – Не думаю, чтоб они прыгнули через костры, а все–таки…

Он был почти такого же роста, как белокурый, но отличался от него сложением, янтарными глазами, черным цветом волос и чем–то неуловимым, изобличающим в нем человека другой расы и иной культуры.

– Два десятка ружей и «максим»! – вмешался в разговор исполин с гранитными скулами, зеленые малахитовые глаза которого горели янтарем и поблескивали медью, когда на них падал отблеск огня. Волосы его были цвета львиной гривы. Звали его – Сидней Гютри. Родом он был из Балтиморы.

Оба льва–самца издавали согласное рычание, стоя пред, костром, пламя которого падало прямо на их головы. Человекоподобные смотрели на двуногие существа и, быть может, считали их пленниками огня.

Один из чернокожих выставил пулемет Максима. Сидней Гютри нарядил разрывными пулями свое ружье, годившееся для охоты на слонов. Уверенный в своей меткости, Филипп де Маранж намечал своей целью ближайшего льва. Ни один из этих людей в сущности не испытывал страха, но все трепетали от волнения.

– Когда у нас водились еще альпийские медведи, а во Франции и Германии встречались волки, – задумчиво промолвил Маранж,они были Лишь слабым отражением эры мамонтов, носорогов и бурых медведей. Здесь же еще пятьдесят или сто тысяч лет тому назад можно было встретить львов и человекоподобных вроде вот этих, наряду с хрупкими человеческими существами, вооруженных дубинами и ограждающих себя жалкими кострами.

Приближение львов заставило горилл медленно отступить.

– Жалкими! – возразил Айронкестль. – Ош лучше нашего умели разводить костры. Мне представляются грубые самцы, мускулистые и ловкие, заставляющие своими громадными кострами трепетать, львов… Быть может, им приходилось переживать жуткие ночи, но наряду с ними и другие, величественные… Мой инстинкт заставляет меня предпочитать ту эпоху кашей.

– Почему? – спросил четвертый собеседник, англичанин, лицо которого напоминало великого Шелли.

– Потому, что они уже испытывали людские радости, но еще не знали дьявольского предвидения, омрачающего каждый день.

– Мое предвидение не причиняет мне страданий, – возразил Сидней. – Это палка, на которую я опираюсь, а не меч, висящий над моей головой.

Его слова были прерваны восклицанием Гертона, указывавшего им на молодого самца–гориллу, незаметно приблизившегося ко львам. Он щипал траву вблизи папоротниковой заросли. Один из львов, самец, сделал трехсаженный скачок и, достигнув жертвы, одним ударом лапы свалил ее на землю, в то время как старый самец–горилла и две его самки подбегали, испуская хриплый рев:

– О, спасем его, спасем его! – вне себя кричала молодая девушка, белокурая и рослая, одна из тех, которые составляют гордость англо–саксонской расы.

Маранж пожал плечами. Слишком поздно: самец–горилла шел в атаку. Борьба была короткая, но дикая и страшная. Черные руки давили желтую шею хищника, в то время как последний, вытянув морду, рвал зубами грудь гориллы.

Чудовищные звери раскачивались из стороны в сторону, слышалось их прерывистое дыхание, хрип, хруст мускулов. Когти хищника вырывали клочья мяса из брюха гориллы; горилла, не выпуская добычу, всаживала зубы в шею льва, возле шейной артерии.

– Великолепно! – воскликнул Гютри.

– Ужасно! – вздохнула молодая девушка. Загипнотизированные зрелищем, увлекаемые той же страстью, какая владела римлянами в цирке, Гертон, Филипп, Сидней и сэр Джордж Фарнгем, не отрываясь, смотрели на широкие кровавые раны и прыжки колоссов. Звери тоже оставались зрителями: три льва и четыре самки–гориллы, из которых одна прижимала к груди раненого детеныша.

Лев задыхался. Зубы его разжались, и пасть широко раскрылась, когтистая лапа била наугад. Из прокушенной гориллой артерии текла на траву красная струя.

В последний раз когти впились в брюхо гориллы; вслед за тем тела зверей рухнули на землю, черные руки выпустили окровавленную глотку, оба колосса были недвижимы.

Охваченный яростью и страхом, Сидней Гютри выхватил горящую ветвь и бросил ее в направлении львов. Негры завыли. Смутный страх охватил душу хищников, потрясенных гибелью вожака, они побежали с прогалины и исчезли в глубине леса.

Удивленный сам тем, что он сделал, Гютри разразился смехом. Прочие оставались серьезными. Им казалось, что они только что были свидетелями борьбы не двух зверей, а льва с человеком. И как эхо того, что шевелилось в глубине сознания, прозвучали слова Гертона:

– Почему бы нашим предкам не иметь силы этого человекоподобного?

В это время молодая девушка воскликнула:

– Горилла как будто шевелится…

– Посмотрим? – сказал сэр Джордж Фарнгем. Гютри оглядел свое ружье, годное для охоты на слонов.

– Идем!

– Не забудьте взять факелы! – спокойно прибавил Айронкестль. Они взяли факелы и вышли из кольца костров.

Самки человекоподобных стали отступать перед существами, вооруженными огнем, и остановились лишь у края просеки. Оттуда с смутной тоской обезьяны смотрели на распростертое тело самца. Оно было недвижимо. Голова лежала на брюхе льва, грива которого была вся в крови,, а большие желтые глаза остекленели.