Он упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, справа или слева — он уже не сообразил,— позлащенную луну. Он успел и повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и развернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой белое от ужаса лицо женщины вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул и не простонал. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, мгновенно после того подпрыгнул, стекла в нем вылетели. В мозгу у Берлиоза кто-то отчаянно крикнул: «Неужели?! О боже!» Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски под страшный женский визг отовсюду, затем стало темно. Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриарших выбросило на булыжный откос круглый темный предмет, и он запрыгал, скатившись с откоса, по Бронной.

Это была отрезанная голова Берлиоза.

Утихли истерические взвизгивания женщин на Бронной, отсверлили свистки милиции, две машины увезли, оглашая Бронную тоскливым воем сирен, одна — обезглавленное тело и отрезанную голову в морг, а другая — раненную осколками стекол комсомолку вагоновожатую в больницу. Толпа разошлась, и дворники в белых фартуках метлами торопливо убрали осколки стекол с мостовой и засыпали песком кровавые лужи. Иван же Николаевич как упал на скамейку, не добежав до турникета, так и остался на ней сидеть. Он несколько раз пытался подняться, но ноги его не слушались, с Бездомным случилось что-то вроде паралича.

Услыхав первый женский вопль, поэт повернулся к Бронной как раз в тот момент, когда тело Берлиоза мяло колесами, видел, как голова подскакивала на мостовой, и от этого до того обезумел, что несколько раз укусил себя до крови за руку. Про сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только одно, как это может быть, что вот только что, только что он говорил с Берлиозом, а через минуту голова… голова! Да как же это может быть?! Тошнота взмывала внутри поэта, он бледнел и еще раз куснул руку, отчего нисколько не стало легче.

Взволнованный народ пробегал мимо поэта по аллее, что-то восклицая, но Иван Николаевич никаких слов не воспринимал.

Но неожиданно у самой скамьи возле поэта столкнулись две женщины, и одна из них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой женщине так:

— Аннушка, наша Аннушка! Говорю тебе, ее работа. Взяла в бакалее на Ермолаевском постного масла да бутылку-то об вертушку и разбей! Облила и вертушку, и мостовую, и юбку изгадила! Уж она ругалась, ругалась! А он, бедный, стало быть, поскользнулся да и поехал на рельсы…

Дальнейших слов Иван Николаевич не слышал, потому что женщины убежали. Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана Николаевича впилось одно слово: «Аннушка…» Поэт напряг голову, мучительно вспоминая, что связано с этим именем.

— Аннушка… Аннушка? — забормотал Иван Николаевич, тревожно озираясь.— Позвольте, позвольте…

К слову «Аннушка» прицепились слова «постное масло», а затем почему-то вспомнился Понтий Пилат. Его поэт сейчас же отринул и стал вязать цепочку, начиная со слова «Аннушка». И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас привела к сумасшедшему профессору.

Позвольте! Да ведь он же сказал, что Аннушка разлила постное масло, отчего заседание не состоится. И, будьте любезны, оно не состоится! Но этого мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Ну да, да! Да! Ведь вожатая-то была женщина! Что же это такое? А?

Да, не оставалось даже зерна сомнения в том, что этот таинственный консультант знал, точно знал заранее всю картину ужасной гибели Берлиоза. Да как же это так?! Тогда две мысли пронзили мозг поэта. Первая: «Он не сумасшедший! Отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!» и вторая: «Уж не подстроил ли он все это?!»

Но, позвольте спросить, как?

— Э нет! Это мы узнаем! — оглядываясь затравленным взором, сам себе сказал Иван Николаевич, и тут все его помыслы сосредоточились на одном: сию же минуту найти этого профессора, а найдя, немедленно его арестовать. Но, ах-ах, не ушел бы он!

Иван Николаевич сделал над собою великое усилие, поднялся со скамьи, чувствуя, что опять овладевает ногами, бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось, что тот, к счастью, не ушел. Он — профессор, а может быть, и не профессор, а страшный, таинственный неизвестный и уж, конечно, отвратительный неизвестный, а возможно, что и действительно убийца, обладающий какой-то странной возможностью знать все заранее,— стоял у скамейки, там, где был и раньше.

Чувствуя, что ноги его дрожат, Иван Николаевич с холодеющим сердцем приблизился к профессору.

В городе уже зажгли фонари, а над Патриаршими светила золотая луна, и прямо на профессора. Он стоял, еще больше заломив берет, а трость взяв под мышку. И в лунном, всегда несколько обманчивом свете Ивану показалось, что он держит шпагу.

Отставной втируша-регент сидел на скамейке, на том самом месте, где сидел, слушая речь Берлиоза еще недавно, сам Иван. Теперь регент нацепил себе на нос явно ненужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое треснуло. От этого клетчатый регент стал еще гаже, чем тогда, когда указывал Берлиозу путь на рельсы.

Иван вплотную смело приблизился к профессору и, глянув ему в лицо, убедился, что никаких признаков сумасшествия в этом лице нет и не было.

— Сознавайтесь, кто вы такой? — глухо спросил Иван.

Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит Ивана Николаевича, и ответил неприязненно:

— Их ферштейе нихт.

— Они не понимают,— пискливо ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не просил переводить.

— Не притворяйтесь! — грозно сказал Иван и почувствовал холод под ложечкой.— Вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и не профессор, вы — убийца! Вы знали про постное масло заранее? Знали? Документы! — вдруг яростно крикнул Иван.

Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и пожал плечами.

— Гражданин! — опять ввязался мерзкий регент.— Вы что же это беспокоите интуриста? За это с вас строжайше взыщется!

А неизвестный сделал надменное лицо и стал уходить.

Иван почувствовал, что теряется. Он кинулся было следом за неизвестным, но почувствовал, что одному с этим делом не управиться, и, задыхаясь, обратился к регенту:

— Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это сделать!

Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:

— Который преступник? Где он? Иностранный преступник? — глазки регента радостно заиграли.— Этот? Ежели он преступник, то первым долгом следует кричать: «Караул!» А то он уйдет! А ну, давайте вместе! Разом! — и тут регент разинул пасть.

Растерявшийся Иван послушался штукаря-регента и крикнул «караул!», а регент его надул, ничего не крикнув. Одинокий же хриплый крик Ивана Николаевича никаких хороших результатов не принес. Две девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слова: «Ишь, как нарезался!»

— А, ты с ним заодно? — впав в гнев, прокричал Иван.— Ты что же это, глумишься надо мной? Пусти!

Иван кинулся вправо, а регент, находящийся перед ним, тоже вправо, Иван — влево, и тот туда же.

— Ты нарочно под ногами путаешься? — закричал Иван регенту, пляшущему перед ним, подмигивающему сквозь разбитое стеклышко.— Я тебя самого предам в руки милиции!

Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и не поймал ничего. Регент вдруг как сквозь землю провалился.

Иван глянул вдаль и увидел своего неизвестного. Тот уже был в конце аллеи, выходящей в Большой Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный регент успел присоединиться к нему, и даже издали, при свете фонаря у Патриаршего переулка, видна была на регентском рыле подхалимская улыбочка. Но это еще не все: третьим в разбойничьей компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот, громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными кавалерийскими усами. Тройка эта повернулась и стала уходить, причем кот тронулся на задних лапах.