— Но какое же доказательство этому?..

— И доказательств никаких не надо,— заговорил профессор, причем его акцент почему-то пропал,— просто в белом плаще…

Золотое Копье ^{187}

В белом плаще с кровавым генеральским подбоем ^{188}, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца ниссана в колоннаду дворца вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.

Больше всего на свете прокуратор ненавидел запах розового масла, и все теперь предвещало прокуратору очень нехороший день. Прокуратору казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду, что к запаху кожи и пота от конвоя примешивается проклятая розовая струя. Из недальних казарм за дворцом ^{189}, где расположились пришедшие с Понтием в Ершалаим римские манипулы, заносило дымком в колоннаду, но и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о том, что в манипулах кашевары начали готовить обед, примешивался все тот же жирный розовый дух.

«О боги, боги, за что вы наказываете меня? Да, нет сомнений, это она опять, непобедимая ужасная болезнь — гемикрания ^{190}, при которой болит полголовы. От нее нет средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой».

На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону.

Секретарь почтительно вложил в нее дощечку ^{191}. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное на восковой поверхности, вернул таблицу и с трудом сказал:

— Приведите преступника.

И сейчас же из сада, под колонны, двое легионеров ввели и поставили перед креслом человека лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький голубой хитон. Рыжеватые волосы его были прикрыты повязкой с ремешком, а руки связаны за спиной. Под левым глазом у него был большой синяк, у угла рта ссадина с запекшейся кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокуратора.

Тот помолчал, потом спросил тихо по-арамейски:

— Так это ты хотел разрушить ершалаимский храм?

Прокуратор при этом сидел как каменный, губы его шевельнулись чуть-чуть при произнесении слов. Происходило это оттого, что прокуратор боялся качнуть пылающей адской болью головой.

Молодой человек несколько подался вперед и начал говорить:

— Добрый человек! Поверь мне…

Но прокуратор, ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

— Ты меня называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В Ершалаиме все называют меня злым человеком, и это верно.— И так же монотонно прибавил: — Позовите кентуриона Крысобоя.

Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион из первого манипула, Марк, прозванный Крысобоем, предстал перед прокуратором.

Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат легиона и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще невысокое солнце. Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

— Преступник называет меня «добрый человек»… Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мною. Но не бить.

И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом Марка Крысобоя, который жестом показал арестованному, что тот должен следовать за ним.

Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни появился, из-за его роста, а те, кто видел его впервые,— из-за того, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его семнадцать лет тому назад был разбит ударом германской палицы.

Простучали тяжелые сапоги кентуриона по мозаике, связанный пошел за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно было, как ворковали голуби в саду, да еще вода пела монотонную, но приятную песню в фонтане.

Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.

Выведя арестованного из-под колонн в сад, Крысобой взял у легионера, стоявшего у стены, бич и, несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движение кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воздухом, краска сбежала с его лица, глаза обессмыслились.

Марк одною левой рукой вздернул упавшего, легко, как пустой мешок, поставил на ноги и заговорил гнусаво, плохо выговаривая арамейские слова:

— Римского прокуратора называть — игемон. Других слов не говорить. Смирно стоять. Ты понял меня? Или ударить тебя?

Арестованный покачнулся, но совладал с собою, краска вернулась, он перевел дыхание и сказал хрипло:

— Я понял тебя. Не бей меня.

Через несколько минут он вновь стоял перед прокуратором.

Прозвучал тусклый, больной голос:

— Имя?

— Мое? — торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.

Прокуратор сказал негромко:

— Мое мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть. Твое.

— Ешуа,— поспешно ответил арестант.

— Прозвище?

— Га-Ноцри.

— Откуда ты родом?

— Из Эн-Сарида,— ответил арестант, головой показывая, что там где-то есть Эн-Сарид.

— Кто ты по крови?

— Сириец.

— Где ты живешь постоянно?

— Я путешествую из города в город.

— Есть ли у тебя родные?

— Нет никого. Мои родители умерли, когда я был маленьким. Я один в мире.

— Знаешь ли ты грамоту?

— Да.

— Знаешь ли ты какой-либо язык, кроме арамейского?

— Знаю. Греческий.

Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания зеленый глаз уставился на арестованного. Другой остался закрытым.

Пилат заговорил по-гречески:

— Так ты собирался разрушить здание храма? И подговаривал на это народ?

Тут молодой человек опять оживился, глаза его перестали выражать испуг, он заговорил по-гречески:

— Я, до… игемон,— тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого, что он едва не обмолвился словом «добрый человек»,— никогда в жизни не собирался разрушить здание храма и никого не подговаривал на это бессмысленное действие.

Удивление выразилось на лице секретаря, записывавшего показания: подследственный говорил по-гречески гладко и свободно.

— Много разных людей стекается в этот город к празднику. Бывают среди них маги, астрологи, гадалки и предсказатели, а также воры и убийцы. Трех из них сегодня увидит народ на столбах. Ты будешь четвертым. Ты — лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так свидетельствуют ваши же добрые люди.

— Добрые люди,— заговорил арестант и, добавив торопливо: — игемон,— продолжал: — ничему не учились и все перепутали, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться несколько тысяч лет. И все из-за того, что они неверно записывают за мной ^{192}.

Наступило молчание. Теперь уже оба зеленые глаза тяжело глядели на арестанта.

— Повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться сумасшедшим, разбойник,— произнес Пилат мягко и монотонно,— за тобою записано мало, но записанного достаточно, чтобы тебя повесить.

— Нет, нет, игемон,— весь напрягаясь, заговорил арестованный,— ходит, ходит один с таблицей и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в его таблицу и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там записано, я не говорил. Ведь я-то говорил иносказательно о храме, а он понял, так же, как и другие, это буквально. Я его умолял — сожги ты, Бога ради, свою таблицу. Но он вырвал ее у меня из рук и убежал.

— Кто такой? — спросил Пилат и тронул висок рукою.