Но товарищ Берлиоз никому и никуда не мог позвонить. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале, под сильным светом прожекторов, на трех цинковых столах лежало то, что осталось от Берлиоза. На первом — окровавленное обнаженное тело, на втором — голова с выбитыми передними зубами и выдавленным глазом, а на третьем — груда окровавленного тряпья.

У столов стояли: седобородый профессор судебной медицины, молодой прозектор в кожаном халате и резиновых перчатках и четыре человека в защитной форме, с малиновыми нашивками на воротниках и с маленькими браунингами на желтых поясах.

Все тихо совещались, обсуждая предложение профессора струнами пришить голову к туловищу, на глаза надеть черную повязку, а лицо загримировать, чтобы те, кто придет поклониться праху погибшего секретаря Миолита, не содрогались бы.

Да, он не мог позвонить, товарищ Берлиоз! И без четверти двенадцать опустела комната, и заседание не состоялось, как и предсказал незнакомец на Патриарших прудах. Оно не могло состояться без председателя Берлиоза, а председательствовать не может человек, пиджак и документы которого до полной неразборчивости залиты кровью, а голова лежит отдельно.

Большинство из собравшихся заседать спустилось вниз в ресторан. Мест на веранде, выходящей в сад, уже не было и им пришлось разместиться во внутреннем помещении.

Ровно в полночь, как гром, ударил рояль, потом послышались как бы предсмертные петушиные крики на тонких клавишах и теткин дом дрогнул от пляса.

От музыки засветились лица, показалось, что заиграли на потолке яркие ассирийские лошади, кто-то спел «Аллилуйя!», где-то покатился и разбился бокал, кто-то кому-то посулил дать в рожу, а следом за подвалом заплясала и веранда. Плясали все. Плясал беллетрист Износков с девицей-архитектором Сладкой, плясал знаменитый Жукопов. Плясали Драгунский, Чапчачи, Яшкин, Водопоев, Глухарев. Боцман Жорж, охваченная за талию каким-то рослым по фамилии Коротяк, плясал самородок Иоанн поэт Кронштадтский, какой-то Куфтик из Ростова, плясали неизвестные молодые люди в стрижке полубоксом, какой-то с бородой с пером зеленого луку в бороде, девчонка с испитым, порочным лицом. Словом, стал ад.

И было тут же в полночь видение: вышел на веранду черноглазый красавец, с черной острой бородой, стал под тентом и царственным взглядом окинул пляшущих своих гостей.

И утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а легкую блузу с широким кожаным поясом, за которым засунуты были пистолеты, а воронова крыла волосы его были повязаны алым шелком, и плавал он в Караибском море, и шел его бриг под гробовым флагом — черным с адамовой головой.

Но лжет, ах, лжет Избердей, и нет никаких Караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустьеры, не гонятся за ними английские корветы с грозным пушечным буханьем. Нет, ничего этого нет! И плавится лед в стеклянной вазе, и налиты кровью глаза Избердея, и страшно мне!

Не успел отзвучать на московских часах последний удар полуночи, как фокстрот прекратился внезапно, будто нож кто-то всадил пианисту в сердце, и тотчас фамилия «Берлиоз» послышалась за всеми столами. И вскакивали и вскрикивали: «Не может быть!»

Не обошлось и без некоторой чепухи, объясняемой, конечно, смятением. Так, кто-то предложил спеть «Вечную память» тут же. Уняли. Кто-то возбужденно восклицал, что нужно ехать, сейчас же, немедленно, но куда — никто не понял. Кто-то предложил послать коллективную телеграмму, но куда и зачем ее посылать? И на что нужна телеграмма тому, чью изорванную шею колет кривыми иглами, струнит прозектор?

Тут же змейкой порхнула сплетня. Первая — неудачная любовь к акушерке Кандалаки, аборт и, увы, самоубийство; словом, не попал под трамвай, а бросился (автор сплетни — старая стерва Боцман Жорж). Вторая: никакой Кандалаки и вообще на свете нету, а (шепот) впал в уклон, затосковал и…

Но не успел негодяй Ахилл договорить всю эту ложь про уклон, как случилось такое, чего еще не бывало в Москве. Именно: от решет . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Весною, в час заката, на Патриарших прудах появилось двое мужчин.

Один из них, тридцатипятилетний приблизительно, был преждевременно лыс, лицо имел бритое, одет был в серенькую летнюю пару, шляпу пирожком нес в руке. Другой лет на десять моложе первого, в синей блузе, в измятых белых брюках, в тапочках, в кепке.

Оба, по-видимому, проделали значительный путь по Москве пешком и теперь изнывали от жары.

У второго, не догадывавшегося снять кепку, пот струями тек по загоревшим небритым щекам, оставляя светлые полосы на коричневой коже.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз ^{167}, секретарь московской ассоциации литераторов (Массолит) и редактор двух художественных журналов, а спутник его — входящий в большую славу поэт-самородок Иван Николаевич Понырев.

Оба, как только попали под липы, первым долгом бросились к весело раскрашенной будочке с надписью «Прохладительные напитки».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Бронной улице, не было ни одного человека. В тот час, когда уж, кажется, и сил нет больше дышать, когда солнце в пыли, в сухом тумане валится, раскалив Москву, куда-то за Садовое кольцо, когда у собак языки висят почти до земли, под начинавшими зеленеть липами не было никого. Это, право, странно, это как будто нарочно!

— Нарзану дайте,— попросил Берлиоз.

— Нарзану нет,— ответила женщина в будочке.

— А что есть? — спросил Берлиоз.

— Абрикосовая.

— Давайте, давайте, давайте,— нетерпеливо сказал Берлиоз.

Абрикосовая дала обильную желтую пену, пахла одеколоном. Напившись, друзья немедленно начали икать, и Понырев тихо выбранил абрикосовую скверными словами, затем оба направились к ближайшей скамейке и поместились на ней лицом к пруду и спиной к Бронной.

Тут случилась вторая странность, касающаяся одного Берлиоза. Он перестал икать, но сердце его внезапно стукнуло и на мгновение куда-то провалилось, в сердце тупо кольнуло, после чего Берлиоза охватил необоснованный страх и захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки.

Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что его встревожило. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было… Я переутомился. Пожалуй, пора бросить все — и в Кисловодск…»

И тут знойный воздух перед ним сгустился совершенно явственно, и соткался из воздуха прозрачный тип престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый, кургузый, воздушный же пиджачок, ростом в сажень, но худ неимоверно… жердь какая-то, а морда глумливая.

Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Он еще больше побледнел, глаза вытаращил, подумал: «Этого не может быть!?» Но это, увы, могло быть, потому что длинный, сквозь которого видно, жокей качался перед ним и влево, и вправо. «Что же это?! Удар?» — смятенно подумал Берлиоз и в полном ужасе закрыл глаза. А когда он их открыл, все кончилось — марево растворилось, клетчатый исчез. И тут же тупая игла выскочила из сердца.