Иван устремился за ними и тотчас же убедился, что догнать злодеев будет очень нелегко.

Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на Спиридоновке, Иван прибавил шагу, но тройка не прибавляла, а между тем расстояние между преследуемыми и преследователем ничуть не сокращалось. Иван сделал попытку прибегнуть к помощи прохожих на Спиридоновке, но его отчаянные глаза, мокрые от поту торчащие из-под кепки волосы, искусанные руки были причиной того, что Ивана приняли за пьяного и его просьбы «помочь задержать иностранца с шайкой» оставались без ответа. Никто в это дело не ввязался. Иван не успел опомниться, как после тихой Спиридоновки попал к Никитским воротам, где положение его ухудшилось. Тут уж была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган. Злодейская же шайка здесь решила применить излюбленный бандитский прием — уходить врассыпную.

Регент с великою ловкостью на ходу ввинтился в автобус № 5, летящий к Арбатской площади, и ускользнул, никем не снятый и не оштрафованный. Потеряв одного из преследуемых, Иван сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к подножке литерного вагона «А», стремящегося уйти туда же, куда ушел и автобус, нагло отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал попытку всунуть кондуктору гривенник через открытое окно.

Поведение кота настолько поразило Ивана, что он застыл неподвижно на тротуаре у бакалейного магазина, и тут вторично и гораздо сильнее был поражен поведением кондукторши.

Та, лишь только увидела кота, лезущего в трамвай, высунулась в окно вагона и со злобой, от которой даже тряслась, закричала:

— Котам нельзя! Нельзя котам! Слезай, а то в милицию отправлю!

Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чем было еще полбеды, а то, что кот собирается платить!

Всяк был занят своим делом, всякому было некогда, и в переполненном вагоне не прекратились оханья тех, кому отдавили ногу, и, как обычно, слышались возгласы ненависти и отчаяния, а также, как всегда, напирали друг на друга, и бранили, и деньги просили передать.

Самым дисциплинированным показал себя все-таки кот. При первом же крике кондукторши он прекратил наступление, снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы.

Но лишь только кондукторша рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки ехать надо. Именно: пропустив мимо себя все три вагона, кот сел на заднюю дугу последнего, лапой уцепился за какую-то кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив гривенник.

Из-за паскудного кота Иван едва не потерял и самого главного из трех — профессора. Иван горько ахнул, но увидел, что дело еще не потеряно. Серый берет мелькнул в гуще на Большой Никитской. В мгновенье ока Иван оказался там и возобновил преследование, но удачи не было. Иван и шагу прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на шаг не приблизился к профессору.

Расстроенного Ивана почему-то совершенно не поражала та сверхъестественная быстрота, с которой происходила погоня. Двадцати секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич уже был ослеплен разноцветными огнями кинематографа, светофоров, машин, фонарей и реклам на Арбатской площади; потом и сейчас же он видел Гоголя, неподвижно сидящего где-то высоко и глядящего в землю, потом стало потемнее, и в переулке Иван упал, ушиб колено, потом опять стало посветлее — улица Кропоткина, потом еще большая улица Остоженка, и тут поэт оказался в унылом и противном переулке, скупо освещенном, и здесь потерял того, кто был ему нужен. Профессор исчез. Но Иван Николаевич не опечалился, потому что сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме № 12. В подъезд этого дома и вбежал Иван, тяжело дыша. Из какой-то пещеры под лестницей вышел запущенный, небритый человек, в фуражке с тусклым галуном и тоскливо спросил у Ивана Николаевича:

— Вы к Ивану Николаевичу? Не ходите, они в шахматы ушли играть к Борису Петровичу.— В голосе одинокого жителя пещеры слышалось желание получить на чай. Ивану Николаевичу показалось, что и здесь ему хотят учинить какую-то помеху, преградить путь каким-то воровским фокусом, и, чувствуя в одиноком тайного сообщника профессора, глядя на него исподлобья, Иван Николаевич сурово шепнул:

— Ты брось меня путать! Иван Николаевич — это я сам. Я ловлю иностранца, ты мне не мешай!

Одинокий человек сейчас же скрылся в свое обиталище, а Иван побежал вверх по широкой лестнице. На первой же площадке он остановился, чтобы немного отдышаться. Квартир в доме было, как видно, много, и возник вопрос: в которой же скрылся профессор? Тут же почему-то Иван Николаевич твердо решил, что он непременно должен быть в квартире налево, на дверях которой смутно белел номер «66». В эту квартиру Иван и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось недолго: дверь открыла Ивану какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не справляясь у него, ушла куда-то.

В громадной, до крайности запущенной передней, скупо освещенной малюсенькой лампочкой под высоким потолком, на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом, на полке вешалки лежала шапка, и уши ее свешивались вниз.

За одной из дверей гулкий мужской голос в радиоаппарате говорил что-то стихами.

Иван Николаевич устремился прямо вперед, в коридор, рассуждая так: «Он в ванне, конечно, спрятался».

В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел слабенькую полоску [света] внизу под дверью, нашарил ручку двери, несильно рванул ее. Отскочил крючок, и Иван оказался именно в ванне, подумав о том, что ему повезло.

Однако повезло не так уж, как бы нужно было. На Ивана пахнуло влажным теплом, он разглядел цинковые корыта на стене, колонку, в которой светились красноватые угли, и ванну со сбитой эмалью, всю в черных страшных пятнах. В этой ванне стояла голая гражданка лет сорока, вся в мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко щурилась на ворвавшегося Ивана и, очевидно, не узнав его, сказала тихо и весело:

— Бросьте трепаться, Кирюшка! Что вы, с ума сошли? Федор Иванович сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! — и махнула на Ивана мочалкой.

Недоразумение было налицо, и повинен был в нем, конечно, Иван Николаевич, но не желая признаваться в этом, он тихонько воскликнул:

— Ах, развратница, развратница! — и убежал, закрыв дверь ванной.

Через несколько секунд он был в кухне. Обитатели квартиры куда-то все разошлись, и на громадной плите стояли потухшие, безмолвные примусы и керосинка. В окно кухни светила луна и фонарь. Иван сел на табурет, отдышался, собрал в порядок мысли и решил, что ненавистный преступник ускользнул через черный ход. К этому присоединилась мысль о том, что, пожалуй, так просто такого не поймаешь. Поэтому Иван Николаевич решил вооружиться свечой и иконкой. Пришло это ему в голову потому, что фонарь освещал как раз тот угол, где висела в пыли и паутине много лет назад забытая икона в раме, из-за которой высовывались концы двух венчальных свечей в золотых колечках, а пониже — бумажная иконка, изображающая Иисуса.

Иван присвоил одну из этих свечей, а также и иконку, нашарил замок, вышел на черный ход, навсегда покинув неизвестную квартиру, морщась от конфуза, который он пережил в ванне, и размышляя о том, кто этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит шапка с ушами.

Шел он теперь медленно, потому что бежать у него сил уже не было. Очутившись вновь в гадком переулке, Иван Николаевич огляделся и убедился, что беглеца в нем нет. Заглянув на всякий случай в две подворотни, Иван сказал себе: «Стало быть, он на Москве-реке. Вперед!»

Следовало бы спросить, пожалуй, Ивана Николаевича, почему он полагает, что преследуемый именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да спросить было некому, переулок был пустынен. Иван устремился в переулки и тупички, ведущие к Москве-реке.

Через некоторое время Ивана Николаевича можно было увидеть на ступенях громадного гранитного амфитеатра на берегу Москвы-реки.