Чтобы не пропустить этот случай, остается одно — отступить до Баку. Тогда, по мнению Долгорукова, «поморские провинции, кои нашей порции были, все с шахом противу турок будут, а нашему генералу под рукою саганацких армян, муганского хана и других тому подобных противу турок возбудить, и тако можно надеется, чтоб далних прогрессов Порта в Персии учинить не может». Конечно, завершал он свою записку, лучше было бы сначала подписать с шахом договор и выступить из Гиляна к Баку, «токмо я не надеюсь по глупой спеси и суеверию персицкому учинить с нами трактат»{930}.
Переговоры с представителем шаха вновь закончились безрезультатно, и он отбыл восвояси. Между тем Тахмасп Кули-хан требовал прибытия русских послов в Тебриз. Там оставался Аврамов, а в феврале 1731 года Левашов вновь отправил к нему подполковника Юрлова — с официальной грамотой о вступлении на престол Анны Иоанновны и наказом побудить шаха не мириться с турками. Присланные из Москвы инструкции он по-прежнему не оглашал, опасаясь утечки информации. В марте 1731 года командующий писал Остерману, что «хотя и не имеет подозрения на свою канцелярию», но «здесь подкопателей безмерно много», и хранил указы и царские грамоты в своей личной шкатулке, чтобы никто не узнал о предстоящей «сдаче» провинций{931}. Создатель шпионской сети в Северном Иране хорошо знал, как «добываются» даже самые секретные документы…
Одно за другим весной 1731 года вспыхивали восстания: в Фуминском уезде, в Кергеруцкой провинции, в Лагиджане, под Кескером. Они, как и прежде, подавлялись «оружием, огнем и разорением», но командующего беспокоили разглашения «будто бы басурманом под христианскими державами быть невозможно». Генерала Венедиера в Баку Левашов предупреждал: если наши «мирные препозиции» не будут приняты, то следует с «персицкой стороны ожидать с сильною войною; и усмей и протчие все горские владельцы чаятельно против нас все восстанут, понеже, как мне известно, всем горским народам персицкая сторона приятнее, нежели российская», тем более что при шахе они «великую сумму денег повсягодно отбирали»{932}.
2 апреля 1731 года в Решт прибыл задержавшийся в пути Шафиров — он уже успел известить императрицу о поразивших его видах пустынных пространств Нижнего Поволжья и трудностях «коммуникации» с новыми российскими владениями на Кавказе и в Иране. Также приехавший в Решт Мирза Ибрагим поначалу заявил, что имеет лишь инструкцию принять у русских провинции без всякого договора, а затем все же согласился на переговоры. Они пошли успешно: согласно представленному российской стороной проекту империя ради «вечной соседственной дружбы» уступала шаху Гилян и Астару «по Куру реку» и обещала отдать оставшиеся территории, когда западные земли Ирана будут освобождены от турок{933}. Естественно, не все шло гладко. Шах и его посланец требовали немедленного очищения провинций, что трудно было сделать даже технически (эвакуация корпуса должна была занять несколько месяцев), а российские представители надеялись на некоторую денежную компенсацию за уступленные земли.
Посовещавшись, оба полномочных российских представителя в июне доложили: время для заключения трактата кажется подходящим, так как персы к миру склонны, а шахские войска с отъездом Надира в Герат утратили наступательный порыв и не смогли взять Ереван. Однако денежной компенсации за возвращаемые территории требовать не стоит — иранская казна пуста. Как боевой генерал Левашов рапортовал императрице об успешном подавлении «бунтов» во вверенных ему провинциях: «…везде по-прежнему усмирело», — но как дипломат и человек государственный предупреждал: если шах помирится с турками — удержать прикаспийские земли едва ли удастся{934}.
Мирза Ибрагим отбыл к шаху с российским проектом; переговоры продолжились в Тебризе, куда был направлен капитан Кутузов с подарками для шаха — ловчими птицами (ястребами, кречетами и соколами); правда, в августе 1731 года он до шаха так и не доехал — вынужден был повернуть назад от Ардебиля{935}. В Москве Коллегия иностранных дел подготовила для императрицы «всеподданнейшее мнение о персицких делах»: дипломаты взвесили «резоны» за и против уступки территорий и в итоге решили их отдать, так как восемь лет Россия держала их «не для чего иного, толко для опасности от турок и чтоб оных к тем местам не допустить». Коллегия признала: «Сия персицкая война весьма тягостна, и от тамошнего воздуху в людех великой упадок», затраты не окупаются ни «купечеством», ни «гилянскими доходами». Но Андрей Иванович Остерман оставался дипломатом — предлагал с реальным «уступлением» медлить, пока «от турков опасения больше не будет». Обязательство отдать Баку и Дербент можно сделать не письменно, а «на словах»; если же такое обещание уже было дано официально — можно «паки от того отрешись»{936}.
Дипломаты колебались не случайно: преждевременная «сдача» с таким трудом удерживаемых провинций означала односторонний выход из договора с турками 1724 года и могла привести к их захвату, а в глазах шаха и его окружения выглядела бы проявлением слабости. Предугадать же из Москвы, как будут развиваться «персидские конъектуры», было невозможно.
Осложнения возникли и в других местах. Крымский хан Каплан-Гирей решил поддержать своих сторонников в Кабарде, куда послал семитысячное войско калги (наследника) Арслан-Гирея. В ответ летом 1731 года отряд под командованием князя Волконского вступил в гребенские городки. Этот демарш русского командования вынудил калгу отступить. В сражении на Тереке кабардинцы из пророссийской «баксанской партии» нанесли противнику поражение. Комендант крепости Святого Креста генерал Д.Ф. Еропкин предупредил хана, что в случае вступления его войск в Кабарду он примет меры «в защищение подданных ее императорского величества». В июле 1732 года петербургский двор принял решение принять князей пророссийской ориентации во главе с Ислам-беком Мисостовым под покровительство империи{937}. Полгодом ранее началась усобица среди калмыков. Внук хана Аюки Дондук-Омбо разгромил своего дядю хана Церен-Дондука и, опасаясь российских войск, отступил со своими кочевьями за Кубань во владения крымского хана.
Похоже, что императрица была настроена решительно и поступила так, как подсказывал ей в записке фельдмаршал В.В. Долгоруков. Рескрипт от 6 апреля 1731 года «апробовал» представленный проект договора и приказывал Левашову и Шафирову в случае, если части в Гиляне могут быть отрезаны от других российских владений, покинуть Решт даже при отсутствии ратификации трактата и уходить «от Куры реки к Баке и далее… по особливому нашему к персицкому государству имеющему доброжелательству»{938}. Долгожданное известие о ратификации было воспринято в столице с облегчением; новый указ, посланный в сопровождении ратификационных грамот, повелевал командующему уходить из Гиляна без всяких осложнений «и тамошних людей в неволю не брать и не вывозить»{939}.
Но Левашов в Реште не спешил. 30 апреля 1731 года от Аврамова поступили сведения о том, что иранцы «не в бодроство приходят, но более слабеют от своего непорядочного состояния, а впредь надежды их никакой подаваемой не имеется»: «Сурхай из Шемахи к Гяндже прибыл с войски своими немалыми и держит турецкую сторону, слышно, что шах убирается в Исфаган или Казбин, все оставляя в Тебризе и прочие места в своей слабости и бессилии». Переговоры продолжились, поскольку в Решт в июле вернулся Мирза Ибрагим вместе с Юрловым и Аврамовым.
