15. Деревня Медигин, оною владеет Алихан, растоянием от крепости 100 верст, проезд свободной, кругом ее великие буяраки, поселена в горе, лесу довольно и место крепкое.
16. Деревня Капыр Кумык, в ней владелец Бакан Аксанов, ростоянием от крепости 80 верст, проезд свободной, поселена над рекою, на камне, сады по реке небольшие…»{668}
Генералы и офицеры Низового корпуса столкнулись с многообразием народов Дагестана и различными формами их социального устройства, где власть местных ханов и «князей» соседствовала и ограничивалась обычаями и «вольными» горскими обществами, которые даже своим признанным властям «мало послушны бывают». Коменданты крепостей, кроме своих прямых обязанностей, приходилось налаживать официальные отношения с дагестанскими князьями и «вольными» народами — и посылать своих «шпионов» в горские владения, чтобы быть в курсе замыслов их обитателей.
Развитый хозяйственный быт селений на побережье соседствовал с аульной жизнью суровых горцев: «…те, которые близ Дербеня живут, люди обходительные и мало вежливые, а те, далее к горам живущие, люди дикие и непотребные». Веками налаженные экономические связи сочетались с перманентными войнами, ставшими частью повседневной жизни. Воинственные горцы заметно отличались от гилянских крестьян и горожан: «дагистанцы люди храбрые и поспешны на конях, все оруженны оружием огненным, добрыми саблями и многие в панцерях»; «хаси-кумуки (лакцы. — И. К) отважные люди или смелые воры и грабежники»; куралинцы — «вольные люди или, прямо сказать, вольные воры»{669}. По отбытии из крепости Святого Креста в Дербент князь Долгоруков, к своему огорчению, заметил: в то время как одни выражали ему покорность, другие «некоторые плуты из горских владельцов показали пакости и немалые противности в отгоне скота и во взятии несколько человек».
Лучше знакомый с кавказскими реалиями губернатор Волынский еще в январе 1724 года предупреждал Коллегию иностранных дел, что «горные люди» привыкли совершать набеги на грузин и других соседей «по прежнему обыкновению». «Мы к воровству родились, в сим состоят наши пашни и сохи и все наше богатство, которое деды и прадеды нам оставили и тому учили; сим оные сыты бывали, и мы также питаемся и сыти бываем; и что имеем, то все краденое. И иного промысла мы не имеем. И ежели нам от того отстать, то нам под российскою властию с голоду умереть, и мы в том присягать не станем и принуждены будем себя оборонять…» — по-восточному поэтично ответили куралинцы на требование «отстать» от набегов, отказались присягать и уехали{670}. Кайтагский уцмий и прочие владельцы, просились в набег (не на российские владения, а на сопредельных армян и грузин) и, кажется, искренне не могли понять, почему генерал запрещает им поход.
Походы за «ясырем» горцы рассматривали как свое естественное право и требовали выдавать им ушедших к русским пленных «грузинцов» и армян, которых называли «перебещиками». 26 июня 1727 года дербентскому коменданту поступил указ из астраханской губернской канцелярии, предписывавший беглых грузин и армян не возвращать их прежним хозяевам и дать им возможность вернуться на родину. Но за это приходилось компенсировать из казенных средств стоимость «ясырей»-христиан (по 25 рублей) владельцам — правда, только тем, кто признавал себя подданным империи; нехристиан же отдавали обратно. Если же беглые сами уплачивали хозяевам выкуп, их рекомендовалось безусловно принимать под защиту российского гарнизона{671}.
Такие конфликты порой доходили до самых «верхов». В декабре 1726 года Верховный тайный совет рассматривал жалобу кайтагского Ахмед-хана на некоего «грузинца», уведшего у уцмия «девку, которая имелась у него за наложницу»{672}. Недовольство ограничением невольничьего «бизнеса» вызывало попытки его обойти. В начале 1727 года генерал-майор Кропотов получил информацию от «имеющих жительство в Брагунах» армян о вывозе партии грузин и армян в Крым через «Чечень», минуя русские крепости и городки. Посланный отряд капитана Зубова после настоящего боя остановил обоз, освободил 36 пленников и захватил турка, который подрядился доставить живой товар к месту назначения. Потеряв в бою семь человек, «торговой янычар» сам стал обвинять военных в нападении на крымских подданных, так что генералу пришлось проводить формальное следствие, чтобы доказать правомерность действий своих подчиненных{673}.
Долгоруков рекомендовал столичным властям присылать на ответственные должности в Дагестан именно генералов, поскольку «где имя генералское помянетца, то и боятца, и ежели где полковник комендантом, хотя б он какого состояния не был, страху от него не имеют»{674}. «Страх» был необходим, чтобы пресекать «своевольство» в виде несанкционированных походов и усобиц или контактов с турками и их вассалами. Однако даже генералам приходилось не столько командовать, сколько (как было сказано в упомянутой жалованной грамоте уцмию Ахмед-хану) уповать, «что он, усмей, за вышеизложенную к нему нашего императорского величества высокую милость пребудет к нам всегда в неотменной верности и доброжелательных услугах и в прочем во всем поступать будет, как доброму верному подданному и честному человеку надлежит».
Наличие мощного «противовеса» русским в лице турок служило стимулом к «изменам», как и зафиксированные на бумаге, но на практике весьма относительные границы. К примеру, «барьер» между российской Астарой и турецким Ардебилем был намечен в 11 часах шести минутах езды «от моря до реки Карасу», а затем в трех часах 42 минутах езды от этой реки{675}. Проведенные «по-живому» границы разрезали исторически сложившиеся области и хозяйственные комплексы, что провоцировало пограничные конфликты.
Одними из самых опасных соседей были назначенный турками правителем Ширвана Хаджи-Дауд и казикумухский Сурхай-хан. Первый, кажется, мечтал о создании обширного государства в границах от Дербента до Куры и был недоволен тем, что «хлебородные уезды» Шабран и Мушкур отходили к русским{676}. Крепость Денге в Кубинской провинции входила в зону российского влияния, но была занята Даудом; не желая ее отдавать, он «купил пашу, чтоб ныне границы не окончал», заплатив за это, как докладывал из Стамбула Неплюев, «12 тысяч туманов, что будет нашими деньгами 120 тысяч рублей». Сары Мустафа-паша отозвал своих комиссаров до весны 1727 года; тем временем Хаджи-Дауд и турки пытались переселить в свои владения жителей из российской «порции». Все эти усилия в целом не увенчались успехом, и А.И. Румянцев осадил Денге и выбил из крепости гарнизон Дауда{677}.
Договор 1724 года отдавал русским часть территории, подвластной Сурхай-хану (на «6 часов езды» от побережья), но хан так и не допустил разграничения своих владений, «и турки ево к тому принуждать не хотят и не смеют и объявили Росии, что она вольна у Зурхая землю силою взять». (В феврале 1728 года А.И. Румянцев докладывал, что в «Сурхаевых владениях» разграничение еще не закончено{678}.) Казикумухский правитель не признал назначенного турками владетелем Ширвана Хаджи Дауда, и одно время В.В. Долгоруков даже надеялся привести его в подданство. По свидетельству Гербера, «трудились как русские, так и турки, чтоб ево каждой в свою сторону привесть, а Сурхай обеим ласкал и смотрел, от которой стороны ему было прибыли больше. А как турки в 1727 году ему прислали пашинской чин и к тому на знак два года или бунчук и жалованье 3000 рублей на год и к тому же отдали уезд Кабалу, то он турецкую сторону принял»{679}. Сурхай-хан привел «в совершенное послушание» лакские сельские общества и распространил свою власть на значительное число кюринских обществ и на ряд магалов Табасарана, сделавшись крупнейшим владельцем на Северо-Восточном Кавказе.
