Снова опустела Запорожская Сечь. Как один, откликнулись казаки на призыв кошевого.

С гиком разбойным пронеслись паны молодцы через Синюху, а на другой день были уже за Бугом, у речки Кодыми.

На сотни вёрст кругом вымерли татарские кышлаки. Не оставили казаки ни байрака, ни скрутня травы — всё обыскали, но не нашли и признака близости человека.

Только в Очаковской стороне, в Черталах и Чачиклее стали появляться небольшие отряды ворогов.

Однако отряды эти упорно уклонялись от боя и исчезали так же неожиданно, как появлялись.

Хозяевами разгуливали запорожцы в степи и легко, точно совершая увеселительную прогулку, добрались до Хаджибея.

Передовые отряды, далеко обогнав головные силы, не задумываясь, ринулись на селение. Вдруг вымерший Хаджибей вскипел оглушительным шумом. Как из-под земли, невесть откуда, выросла турецкая рать.

Василий со своей сотней попал в засаду, и, если бы не мчавшийся на выручку отряд под командою Рогозяного Дида, не унести бы ни одному из сотни своей головы.

Запорожцы обложили селенье и двинулись на ворогов.

Турки не сдавались. Скованные по ногам невольники под градом выстрелов непрерывно подносили ко рвам чаны с варом.

Запорожцы дрогнули.

Заметив смятение, Загубыколесо первый поскакал к рвам.

— Паны ганчырки! Прохлаждайтесь себе в кышлах с бабами, а меня, казака, не поминайте лихом!

Что вар, пищали и стрелы в сравнении с адовым пламенем слов атамановых, спаливших душу непереносимым стыдом?!

— Чуете, запорожцы, что гикнул нам атаман?! Эй, кто ганчырка, отетань! — заревели казаки и, не помня себя от обиды, метнулись на турок.

Громя и сжигая всё по пути, возвращались казаки с богатой добычей домой.

Упоённый победами, Василий подбил свою сотню не складывать оружия и идти на соединение с Доном и Волгой.

— Слыхали мы, паны молодцы, что Гирейка пожёг Московию, — ожесточённо доказывал розмысл колеблющимся. — Обойдём же Доном и Волгою, разроем гнёзда татарские да грянем, покель не оправились они, на тех московитских господарей — холопей из кабалы выручать!

— Дело кажет Бабак! — доказывали одни.

— На кой ляд нам Московия та?! — протестовали другие. — Была бы Сечь богата да хватало б горилки и девок!

Спор разгорался. Разбившиеся на враждебные группы казаки наседали друг на друга и угрожающе размахивали келепами.

Гнида пыжом летел из конца в конец и слово в слово с ожесточением повторял всё, что говорил Выводков.

— Правильно! Будет, паны молодцы, холоп как степовый орёл! Правильно, Василько! Будет холоп без бояр и царя, а с выборным атаманом.

Часть запорожцев осталась непреклонной и повернула к Днепру. Остальные очертя голову пошли за Василием.

Донцы встретили запорожцев по-царски и закатили в честь их такой пир, что перепившиеся гости к концу дня свалились замертво.

Поутру запорожцев обступили хозяева.

— А теперь дело сказывайте!

Василий подробно рассказал о своём плане похода. Атаман внимательно выслушал его и увёл своих казаков на раду.

Вскоре он вернулся с недоброю вестью:

— Славное низовое товариство! Люба нам ваша молодецкая удаль, да потеха не по плечу. И смущённо:

— Не срок ещё идти на Москву. Одолеют нас рати царёвы. Будем покель трепать их по одному да силушки набираться.

Сухо простившись с донцами, отряд Василия поплёлся назад.

Татары джедишкульские, джамбойлуцкие, джедисанские и буджацкие прознали от языков о замыслах запорожцев и объединились в несметные полчища.

Встрепенулось Дикое поле. Ожило рогатками и заставами.

Саранчой налетали орды на войско Василия, гнали к Днепру, уничтожая по пути…

С малой горстью уцелевших товарищей вернулся Выводков в Сечь.

Рогозяный Дид увёл упавшего духом розмысла в курень.

— Годи, Бабак, изобиженной бабой рыло кривить! То не пристало сечевику! А послушал бы споначалу меня, старого горобца, — гулял бы ты давно с нами за доброю чаркою да потчевался бы полоняночками.

Выводков брезгливо сплюнул.

— Не за тем мы воюем, чтобы вражьих девушек портить. А токмо меня бы послушались, — гуляли б мы нынче под Тулою с холопьею вольницей!

И, чувствуя, как накипают непослушные слёзы, торопливо ушёл, чтоб не выдать себя.

С yтpa до ночи расхаживал розмысл одиноко по полю или слушал в кышле рассказы отбитых казаками невольников о жизни в полону.

Невыносимо тяжко было Василию глядеть на иссохшие лица бывших невольников, в глазах которых горели жуткие безумные огоньки, — но какая-то настойчивая сила властно влекла его к этим живым мертвецам.

Среди освобождённых полоняников особенное сочувствие розмысла вызывал один, всегда молчаливый и замкнутый в себе калека. Приткнувшись к плетню, он впивался единственной своей рукой в шелковистые свои волосы и часами, не отрываясь, тупо глядел в одну точку. Его нельзя было расшевелить ни доброй беседой, ни гулливой запорожской пирушкой, ни поповской молитвой. Испытав все средства воздействия, казачество отступилось от него и перестало тревожить.

Только Василий, что ни день, стал всё чаще вертеться подле калеки. Его почему-то смущал взгляд молчаливого человека, будил казавшиеся давно похороненными воспоминания, а шелковистые волосы с завиточками, цвета спелой пшеницы, навевали неуёмную грусть и умилённые слёзы.

— Откель ты родом? — спросил, не выдержав, как-то Василий.

Однорукий нахмурился и бросил сквозь зубы:

— Москаль яз.

— Москаль?

У розмысла упало сердце.

— А кличут?

— Запамятовал. Иваном татары кликали.

И, сплюнув:

— У них всё москали — Иваны.

Больше ничего не мог добиться Василий в тот день от калеки.

Наутро розмысл пришёл в кышло с оскордом.

— Истомился яз от безделья, — положил он руку на плечо Ивана. — Пойду потехи для избу полоняникам ставить. Авось при хозяйстве опамятуетесь от неволи да малость повеселеете.

Калека неожиданно оживился.

— А ты нешто рубленник?

— С дедов ходят в рубленниках Выводковы!

Иван заискивающе улыбнулся.

— Взял бы меня избу ставить.

И показал глазами на болтающийся обрубочек своей правой руки.

— Занозил яз в неволе перст, а он и припух. Ну, а разгневался на ту пригоду татарин, что мне робить стало не можно, да и отсёк в сердцах руку.

Он говорил с таким безразличным спокойствием, как будто рассказывал о ничтожном пустяке, не представляющем никакого значения для него. Только тоненькие полоски бровей чуть пружинились, собираясь трепещущими треугольничками, да пальцы босых ног зло мяли песок и зарывались глубоко в землю.

— Так идём, что ли?

— Идём!

Облюбовав место, розмысл увлечённо принялся за работу.

Тужась и покрякивая при каждом движении, однорукий разводил усердно глину и добросовестно помогал во всём Выводкову.

В короткий срок хата, похожая на большой белый гриб, была почти готова.

— Для кого робишь хоромы? — спрашивали с добродушной улыбкой казаки.

— А для панов молодцов, чтоб прохлаждались, сдожидаючись, покель сами бояре московские холопям поклонятся! — грубо ворчал Василий, с ожесточением сплёвывая.

Однажды перед концом работ калека вдруг подбежал к Выводкову.

— Глазей!

Лоб Ивана собрался глубокими бороздами. Глаза почти с ужасом впились в ладонь, на которой лежал осколок бута.

— Ну, чего тут глазеть? — пожал плечами Василий. — Камень и камень.

— Да ты поглазей! — раздражённо повторил Иван. — Како есть на птицу ту смахивает!

Он вдруг притих и сжал пальцами лоб.

— А кликали птицу…

Выводков не спускал взгляда с глубоких васильковых глаз однорукого. И снова, как в первую встречу, ему начинало казаться в Иване всё до жути знакомым. Этот русый пушок бороды так настойчиво напоминал ему его самого в годы далёкой юности, а волосы и глаза…