Игумен Ростовского монастыря на коленях подполз к царю, суетившемуся подле кованых сундуков.

— Обрели, преславной, мнихи в святых писаньях глагол откровения…

— Прочь, долговязая мымра! — злобно затрясся Иоанн, сбитый со счёта, и, смешав сливяные косточки, толкнул ногою дьяка.

— Сызнов клади!

Игумен отполз на брюхе за кучу щебня а притаился.

Когда колымаги были нагружены, Грозный, всё ещё хмурясь, поискал глазами по сторонам.

Следивший за каждым его движением монах высунул голову из-под прикрытия.

Царь нетерпеливо шагнул к щебню.

— Како ещё откровение?

Игумен стал на четвереньки и вобрал голову в плечи.

— Было, государь, виденье святому отроку Ананию. И бе — явися к нему ангел Господень с глаголом: ни единый ворог некрещёный не придёт, отрок святый, на место сие.

— Доподлинно ли?

— Доподлинно, государь.

И, вскочив, монах торжественно протянул руку в ростовскую сторону.

— Доподлинно, государь, во едином месте будешь ты невредим и здрав — в нашем монастыре.

Вера в слова игумена несколько успокоила перепуганного царя. Не вдаваясь в рассуждения, он приказал везти всё добро своё на Ростов и в ту же ночь сам уехал туда же с детьми и опричниной.

По дороге Грозный вёл с монахом непрерывные беседы о слове Божием, о деяниях и подвигах отцов церкви и, уже подъезжая к монастырю, невзначай будто спросил:

— А не было ли откровения Ананию, коликой положен вклад за спасение от некрещёных?

Монах скрыл лицо в своей бороде, чтобы не выдать хитрой усмешки.

— Про то не слыхивал, государь. Да об чём толковать? Сам ведаешь — всякое даяние благо и всяк дар совершён.

Но Иоанн потребовал назвать точную сумму и, жадно растопырив руки, как будто хотел грудью защитить своё добро, приготовился к торгу.

Под натиском разгулявшихся орд смятенно бежали русские рати. Только Воротынский ещё кое-как держался под Серпуховом, в Гуляй-городе^[136]. Войско валилось от голода. Все пути к продовольственным участкам были отрезаны. В кошу же не осталось ни крошки хлеба.

Скрепя сердце князь разрешил убивать коней на прокорм воинов.

Однажды лазутчики привели в лагерь двух полоненных татар.

— Долго ли простоит крымской царь? — спросили одного из полоненных.

Татарин удивлённо развёл руками.

— Меня спрашиваете, меньшого, а Дивей-мурзу[137], господина моего, бросили в яму и не пытаете.

Узнав о высоком происхождении второго полоняника, сам воевода решил чинить опрос.

— Ты ли Дивей-мурза? — огорошил татарина князь. Полоняник замялся, что-то обдумал и неожиданно гордо ударил себя в грудь кулаком.

— Я! — И, сплюнув через плечо, оскалил крепкие зубы. — Но я мурза невеликий! Есть сильнее меня — крымской хан! С ним поборитесь-ка, русийские необрезанные кгауры!

Воевода подал знак стрельцам. Мурзу связали и за дерзость избили нагайками.

— Будешь ли сказывать?! — кипел возмущённый спокойствием татарина воевода. — Развяжешь свой нечистый язык?!

— А ты не вели холопям соромить меня — мурзу! — высокомерно огрызнулся избиваемый, стараясь ни единой чёрточкой лица не выдать страданий.

Едва стрельцы прекратили истязания, Дивей лукаво прищурился.

— Ежели бы Девлет-Гирей был взят в полон замест меня, я свободил бы его, а вас, свиней необрезанных, погнал бы холопями в Крым!

Воевода расхохотался.

— Поглазели бы мы, како ты нас одолел бы!

Но мурза не смутился и, полный уверенности в правоте своих слов, протянул по слогам:

— Коней своих на прокорм перебьёте, — на чём скакать будете противу нас?

И с презрением:

— В неделю выморим вас голодом в Гуляй-городе вашем!

Взбешённый князь приказал обезглавить обоих татар…

Узнав о гибели Дивей-мурзы, хан сжёг Серпухов и уничтожил весь хлеб в подклетных сёлах.

В диком страхе бежали холопи в леса. Иные, теряя рассудок, отдавались на милость врагов. Однако татарам недосуг было возиться с полоняниками, и они бросали их в пылающие костры.

Уничтожив последний запас коней, Воротынский бежал.

Крымцы преследовали его по пятам.

В воскресенье запылало увеселительное село царя — Коломенское.

Опустели московские дворы, торговые площади. Люди спасались в лесах, в подземельях и погребах, оставив на произвол судьбы свои избы с добром.

— Горим! — вихрем неслось из конца в конец. Огонь бушевал больше суток. Выгорели Китай-город, Кремль, особный двор и Земляной вал.

Разорив Москву и вдоволь натешившись грабежом, орды откатились назад, к Дикому полю. Передовые отряды скакали с дозором, прочищая путь основным силам.

Полоненных уже не убивали, а связывали десятками и гнали вместе со скотом в Крым.

Москва, Серпухов, Калуга, Тула (вплоть до великого Дона и Дикого поля) обратились в выжженную пустыню.

Иоанн осунулся и поседел. У глаз появились новые паутинные сети, лицо изрылось морщинами, и старчески сутулилась узенькая его спина.

— Ты, прародитель наш Володимир! — с утра до ночи молился он перед киотом. — Ты ведаешь тугу мою смертную!

И больно стукался головою об пол.

— Научи мя оправданиям твоим, Господи! Силою честного креста твоего укрепи мя на царстве!

Позади, на коленях, помахивал безразлично кадилом царевич Фёдор. Федька Басманов, жеманясь, читал по складам Псалтырь.

Чуть мерцала лампада, отбрасывая от молящихся неверные тени…

Как-то во время трапезы к царю с бумагой в руке пришёл встревоженный Вяземский.

— Чего ещё? — капризно надулся Грозный.

— Челом бьют тебе бояре опальные.

Ноздри Иоанна хищно раздулись, и на шее вертлявою змейкою изогнулась синяя жилка.

— Имени их не называй!

Фёдор потихонечку отодвинулся от отца и прижался к Басманову.

Царь заметил движение сына и больно ущипнул его за руку.

— Буй! Колико годов маюсь с тобой, а ты и при упоминании о государственности бежишь, яко нечистый от ладана.

Фёдор бессмысленно улыбнулся.

— Твоя воля, батюшка…

— Поскаль зубы, мымра!

— Твоя воля, батюшка…

— Прочь!

Улучив мгновение, царевич шмыгнул за спину келаря и юркнул в сени.

Грозный принял у Вяземского грамоту и торопливо прочёл её.

— Вот, поглазей! — ткнул он пергаментом в сторону, где только что сидел его сын. — Сбег?!

Басманов сделал шаг к двери.

— Покликать, преславной? — и просунул голову в сени.

— Яз те покличу! — погрозился царевич, торопливо пятясь к своему терему.

Не дождавшись ответа от Иоанна, советник неслышно вернулся к столу.

Фёдор, успокоившись немного, уселся в своём тереме подле оконца.

— Нешто в мыльню сходить? — скучающе обратился он к Катыреву.

— После трапезы не тяжко ли будет? Краше бы тебе кулачным боем, соколик, потешиться.

Царевич заупрямился.

— Мовь сотворю, а там шутов поглазею.

Прижав палец к губам, он чуть слышно прибавил:

— Вечор Друцкой сказывал, будто Ивашенька ту девку крымскую зело сёк да не велел боле пред очи свои ей казаться.

— А тебе, соколик, какая корысть? — с трудом подавил зевок боярин.

— Сулил Друцкой меня той девкой пожаловать.

В жарко натопленной бане стрелец нещадно сёк царевича берёзовым веником.

Катырев, задыхаясь от едкого пара, поливал пестуна своего прохладной водой.

Вдоволь напарившись, Фёдор передохнул в предбаннике, выпил ковш студёного березовца и пошёл в подземную клеть, где хранились его забавы.

Высунув язык и ткнув палец в ноздрю, царевич любовно остановился перед игрушками.

— А ты проходи! — отмахнулся он от прижавшегося к его плечу Катырева. — Сопишь под ухо, како тот боров!