В домике кузнеца Фомы повзрослевшая Алёна рассказывала отцу о последних днях матери, которая умерла, так и не дождавшись его возвращения из похода.

А в доме через дорогу Ульяна качала маленького сына Горазда и тревожно прислушивалась к разговору Ждана с Вишеной. Всем сердцем сочувствовала она Ждану. Он любил Зорьку, надеялся, что сумеет помочь её отцу Даниле расплатиться с боярином Ратибором, и тогда они смогут пожениться. Теперь у Ждана уже не осталось никакой надежды. Зорька теперь была уже не вольной новгородкой, а холопкой, рабыней Ратибора. И Ждан не мог на ней жениться без согласия хозяина. Ратибор, может быть, и согласится, но тогда Ждан тоже станет его рабом. Таков закон.

— А чего дальше ждать? — говорил Ждан. — Уж лучше попытать счастья на Дышучем море.

Знакомый кормчий, отправлявшийся в неизведанные края на дальний север, искал гребцов на свою ладью. Говорил, что там, на ничейной пока ещё земле, можно, если повезёт, добыть много шкур пушных зверей и дорогую рыбью кость. Может, тогда удастся выкупить Зорьку.

— Ой, Ждан, север подует холодом и поморозит вас. Или Дышучее море льдинами задавит, — вмешалась Ульяна. — А ещё, говорят, живут там безголовые люди. Сами все покрыты шкурами, а рот у них на животе. Чай, страшно-то как?

— Может, и безголовые и в шкурах, — сказал Ждан. — Только не страшней они иных, что с головами.

Как ни тяжело было и Фоме, и Ждану, и старому Власию, но всего хуже было горшечнику Даниле. Уходя в поход, оставил он большую дружную семью, детей, глядя на которых можно было только радоваться. Пригожая собой, добрая, трудолюбивая Зорька, Глеб, который подрастал верным помощником, и младшие — весёлые, смышлёные, ласковые девочки — что Оля, что Мстиша, что маленькая Любава. Из-за них переселился Данила сюда на север из южного, разорённого половцами села, надеялся, что здесь, вдали от половецких набегов, сумеет он вырастить своих детей. Готов был безотказно работать день и ночь. И в поход этот пошёл, чтобы не навлечь на себя гнева боярина Ратибора. И работал исправно, и бился, не жалея своей жизни. А пришёл, будто к пепелищу. Разметало, сгубило всю семью. Нет в живых маленькой Любавы, умерла от голода Мстиша, увезли в неведомые, чужие края Олю. Никогда больше не увидят её ни отец, ни мать, ни брат с сестрой. Да и те, что остались — старшая дочь Зорька и единственный его сын Глеб, — родились вольными, а стали холопами, рабами боярина Ратибора. Будь проклят тот час, когда послушал он боярина и пошёл в поход! Будь проклят и сам боярин, что погубил его детей, пожалев для них куска хлеба! Так говорил горшечник Данила плотнику Викуле и кузнецу Фоме, зашедшим его проведать. Спрашивал не то их, не то самого себя:

— Доколе же мы будем терпеть? Доколе будем молча глядеть, как примучивают и работят наших детей?

— Я давно толковал всем вам, что не с суздальцами нам надо биться! — говорил Фома. — Ну побили мы их, они нас порубали. А кому от этого радость? Горе одно и нам и им.

— Да, радоваться нечему, — соглашался Викула. Вздыхал. — Всю жизнь дома рубил, а теперь с больною рукою хоть на паперть церковную иди милостыню просить. Когда уходили в поход, думал, вернусь, сестре подсоблю детей поднять, раз уж так приключилось с Гораздом. А теперь, выходит, не только помочь ей не могу, себя и то не ведаю, как прокормить. Не знаю, как тут у вас на улице Добрыни, а наши, уличанские, до того злы на бояр и купцов… Пока мы на суздальцев ходили, они хлеб в закромах держали, голодной смертью дали нашим близким умереть. Хоть сегодня готовы мы за топоры взяться! Только не дома ставить — головы боярам и купцам рубить!

— Давно бы пора! — сказал вдруг Глеб.

Данила сердито шикнул на сына:

— Тебя не спросили!

Но Фома сказал:

— Хоть и молод сын твой, а прав! Не постоим за себя — все станем рабами!

Как только очистился ото льда Волхов, кормчий, собиравшийся доплыть до Дышучего моря, был готов отправиться в путь. Вишена пошёл проводить Ждана. Пошли и Алёна с отцом. Ни Глеб, ни тем более Зорька проводить Ждана не могли. Они простились ещё вчера. Зорька едва сумела выбраться поздно вечером. Она не плакала, а только неотрывно смотрела на Ждана, словно хотела запомнить его лицо. Зато Ульяна то и дело вытирала набегающие слёзы. Хоть и не родной был ей Ждан, а племянник её покойного мужа, но она привязалась к нему и теперь горевала, словно о сыне.

Перед тем, как отправиться на причал, все сели на лавки и посидели молча, как и положено по обычаю, перед дальней дорогой. А когда уже стали выходить на улицу, Вишена вдруг вернулся, влез по лесенке на голубятню и достал пару голубей. Только эта пара и осталась у него после голодной зимы. Он посадил голубей в клетку и, держа её в руках, вышел на улицу.

— Возьми их с собой, — сказал он Ждану. — Когда доплывёшь до Дышучего моря, отпустишь их, они и прилетят к нам с весточкой.

— Так далеко не прилетят, — сказал Ждан, но голубей с собой всё же взял. — Как соскучусь, так и отпущу с берёстой к вам.

На причалах было оживлённо. Одни ладьи уже стояли на воде, готовые в путь, другие лежали кверху днищами на берегу. Гребцы и работные люди смолили и конопатили их, набивали борта, прилаживали снасти. По берегу шли молча. Все добрые слова уже были сказаны. Говорить их заново — только душу бередить. И всё же Ждан, не вытерпев, шепнул Вишене:

— Ты скажи Зорьке: если жив буду, вернусь и выкуплю её. Пусть ждёт!

— Вишена! Эй, Вишена! — вдруг закричал кто-то с большой ладьи, мимо которой они проходили.

Вишена оглянулся. На борту стоял Василёк. Вишена подошёл поближе.

— Ну как, хороша ладья? — спросил Василёк и похвастал: — Это отец недавно купил. Мы вместе с ним скоро поплывём в Царьград! Меха грекам повезём! Помнишь, я говорил, что стану купцом и буду плавать в дальние земли?

— Счастливого пути! — сказал Вишена и побежал догонять своих.

На следующий день рано утром Вишена тихо постучал в домик кузнеца. Спросил выглянувшую в дверь Алёну:

— Отец дома?

— Нет, ушёл уже в кузню.

Вишена помолчал раздумывая. Потом сказал решительно:

— Медлить нельзя. Ты вот что, ступай сейчас к нему. Предупреди, пусть бережётся. Вчера у Ратибора гости поздние пировали. Я на стол блюда таскал, разговор их слышал. Замыслили они худое: «Смутьяна с моста — и в Волхов!» Имени не называли, но я догадался: это они про Фому.

Вишена думал, Алёна испугается, заплачет. А она только глазами сверкнула. Накинула платок, надела шубейку.

— Сейчас побегу. А ты тоже, как сумеешь, приходи туда, к Звериному монастырю. Отец велел тебе передать.

— Приду, — кивнул Вишена. — А зачем, не знаешь?

Алёна так же помедлила, как перед тем Вишена.

— Знаю. Отец сам хотел тебе сказать. Да ладно, скажу я. Только смотри — ни одной живой душе! — И зашептала: — Отец навершия для рогатин куёт. Их надобно в город принести, чтобы стража у ворот не заметила.

— Навершия для рогатин? А на что они ему? — спросил Вишена и вдруг догадался: — Понял! Приду! — Добавил: — Никому ни слова не вымолвлю. Только вот Глебу надо бы…

— Глеб знает, — ответила Алёна. — И Данила тоже. И твой дядя Викула. Соберёшься, лукошко с собой прихвати. Как обратно пойдёшь, грибов сверху накидай, прикрой травою. Ничего, теперь уже скоро. Отец говорит: «Сами ударим в колокол! И вече соберём не боярское, своё, как в былые времена собирались новгородцы!»

Я надеюсь, дорогой читатель, ты не забыл, что Елена Александровна — это я. Новгород встретил меня ясным солнечным утром. А Наталья Ивановна — радостными возгласами:

— Леночка, милая! Умница, что приехала! Располагайся, позавтракай, отдыхай! А мне уже пора на работу. Вечером увидимся.

Но я, конечно, не стала ждать вечера. Привела себя в порядок и отправилась на Добрынинскую улицу.

Ещё издали я увидела красивое здание кинотеатра «Добрынинский». А то место, где стоял наш старый домик, было огорожено высоким дощатым забором. Там рыли котлован.