— Да не тонул я вовсе! Мы на торг ходили.

Тут мать перестала обнимать Вишену и запричитала:

— Что же это ты, окаянный, делаешь? Я все глаза проплакала, душой изболелась, а ты… — и, продолжая громко ругать Вишену, отвесила ему несколько тумаков, а потом, увидев у него в руке птичку-свистульку, схватила её и в сердцах закинула в росшие на огороде лопухи. Да ещё пригрозила напоследок: — Ты у меня пореви! Вот ужо воротится отец. Он тебе задаст!

Так кончился для новгородского мальчика Вишены этот долгий летний день.

Сегодня, как и всегда по воскресеньям, отец Илларион повёл ребят в Софийский собор слушать утреннюю службу.

Высоко возносится София над городом своими шестью куполами. Подойдёшь к ней близко, удивишься: громадный каменный храм стоит на земле легко, будто сам тянется ввысь к небу.

Внутри горят множеством огней светильники, празднично сияют золотые и серебряные кресты, сосуды, одеяния священников. Так торжественно здесь, что, входя, все невольно снимают шапки, чинно становятся друг возле друга, говорят вполголоса.

Бояре в нарядных кафтанах важно проходят через толпу, не спеша поднимаются по витой, как домик улитки, лестнице на полати — широкие галереи, расположенные на втором этаже. Внизу же, где молится простой народ, тесно. Ребята кое-как протиснулись вперёд, встали друг за дружкой.

Сначала священник читал молитву, потом началось пение. Слова были ребятам непонятные. Стоять и слушать было скучно. Вишена от нечего делать разглядывал стену. На ней красками написан старик с густой бородой в долгополом кафтане. Но это если глядеть издали. Тогда всё увидишь: и суровое худое лицо старика, и его длинную высокую фигуру. Но Вишена стоит у самой стены. И как ни вскидывает он голову, ему не видно ни лица старика, ни бороды, только тощие босые ноги да край его голубой одежды. А внизу кто-то нацарапал на стене буквы. Царапал, наверное, таким же писалом, как и то, что висит на поясе у Вишены. По-видимому, он думал, что в письменном виде его молитва дойдёт до бога вернее, чем из уст. Вишена пригляделся и разобрал надпись: «Помоги, господи, рабу твоему». Надпись шла косо по стене, сползая вниз. Тот, кто писал, был неважным грамотеем. Имени своего он не написал. Считал, верно, что бог догадается, кто и о чём его просит. Зато другой кто-то рядом нацарапал не только своё имя, но и адрес. Правда, обращался он не к богу с молитвой, а к людям с очень даже земным предложением. Он сообщал, что продаёт дом, и улицу назвал, где живёт: «Редятина, а спросить Гаврилу». Этот, наверное, считал, что не один богомолец, стоя тут, прочитает его объявление о продаже дома и таким образом скорей сыщется покупатель. А третий и вовсе… Наверное, он был порядочным шутником. Сообщал он о себе вот что: «Якиме стоя усне, а лба о камень не растепе». Стоял, значит, и уснул вместо того, чтобы разбивать в поклонах лоб о камень. Вот тебе и «не растепе». Давясь от смеха, Вишена толкнул Бориса и показал ему на стену. Но Борис не понял, что показывает ему Вишена. Поглазел-поглазел и сам толкнул Вишену. Вишена тоже не остался в долгу. Отец Илларион хоть и далеко стоял, но заметил их возню, погрозил. Пришлось обоим стать смирно.

Когда отец Илларион отвернулся, Вишена потихоньку достал писало и тоже начал царапать на стене надпись. Нет, он не обращался с просьбой к богу и не сообщал о том, что хочет что-то продать. Он выцарапывал рядом с шутником Якимом и своё имя. Но дописать ему не пришлось. Вдруг раздался громкий — на всю церковь — визг. Визжала и дёргала плечами стоявшая впереди Василька девчонка. Вишена сразу догадался, в чём дело. И Алёна тоже догадалась. Василёк ещё утром поймал майского жука, засунул его в чехольчик для писала — тот самый, который выменял у Вишены, — а потом позабыл про него. А вот теперь вытащил и… Мальчишки всегда что-нибудь такое придумывают. Например, Пеночкин — самый озорной мальчишка в Ленином классе — недавно принёс кузнечика, посадил его на парту. Кузнечик как прыгнет прямо на сидевшую впереди Натку. Нинель Викторовна долго потом отчитывала Пеночкина.

Отец Илларион тоже, конечно, рассердился. Только он никого не отчитывал. Протолкавшись сквозь народ к своим воспитанникам, он не стал доискиваться, кто виноват. А чтобы неповадно было озорникам баловаться и визжать в божьем храме, начал раздавать подзатыльники — и Вишене, и Борису, и той девчонке, что подняла визг, и всем прочим, кто попался под руку. А Василёк тихонько стоял в стороне, и на лице его было подобающее месту смирение.

— Лена-мена-перемена! — закричал Пеночкин.

Просто беда с этим Пеночкиным! Лена с Андрюшей меняются марками. Что в этом плохого? Они дружат, вместе ходят из школы. А Пеночкин… Это он нарисовал на асфальте, где начерчены классики, сердце, пронзённое стрелой, и написал рядом: «Вишня плюс Лена!» Вишня — это Андрюша Вишняков. «Вишня-Черешня!» — дразнит его Пеночкин. Другие ребята тоже называют Вишней. Вообще-то в этом нет ничего обидного. И Лена и Натка тоже иногда говорят: «Вишенка, выйдешь после обеда в лапту играть?» Или: «Вишенка, можно я на твоём велике прокачусь?»

Сегодня, пока не было Андрюши, а были только Лена с Наткой, Пеночкин не задирался. Нарвал у забора, где растёт репейник, колючек, слепил их комом и прижал к животу. Прошёлся, нарочно выпятив пузо, а серый ком, словно какой-то зверёк коготками, уцепился за рубашку да так и повис на животе у Пеночкина. Смешно! Пеночкин всегда что-нибудь такое выдумывает. «Ты, наверное, будешь клоуном, Пеночкин!» — говорит Нинель Викторовна. Нинель Викторовна, когда сердится на кого-нибудь, называет по фамилии. Если всё идёт хорошо, говорит весело и просто: «Ты, Андрюша, уже придумал пример? Правильно! Молодец! Кто ещё хочет ответить? Лена? Пожалуйста!» Ну, а если в классе шум или какой-нибудь беспорядок, голос у Нинель Викторовны совсем другой: «Кто это нам мешает работать? Ну конечно, Пеночкин!», «Перестань жевать промокашку, Пеночкин!», «Сядь как следует, Пеночкин!» Все так привыкли, что и на перемене зовут Пеночкина Пеночкин, и даже на улице — Пеночкин. Пеночкин не обижается ни когда зовут его по фамилии, ни когда смеются над его проделками. Вот и сегодня Лена с Наткой смеялись, а он — ничего. Потом вышел Андрюша. Лена отдала ему марки. Андрюша обрадовался:

— Очень хорошие марки! У меня таких нет! — Помолчал и сказал: — Знаешь что? Вот эту зелёненькую с ракетой я возьму сейчас. А ту со спутником оставь пока у себя. Я уезжаю в пионерский лагерь, и ты мне лучше письмо напишешь и наклеишь эту марку. Почта поставит штемпель. На марках обязательно должен быть…

Вот тут-то, как сказал Андрюша про письмо, Пеночкин и начал. И «Лена-мена» кричал, и колючками стал кидаться. Отщипнёт от своего живота колючку и бросает. Кинул в Лену, а попал в Натку. Натка протянула: «Вот скажу про тебя!» Пеночкин только ухмыльнулся. Потому что знает: некому про него говорить. И в самом деле, кому? Нинель Викторовне? Так занятия кончились, сейчас каникулы. Дома у Пеночкина целый день никого нет. А к вечеру, когда мама с папой вернутся с работы, Натка уже давно позабудет, что хотела на него пожаловаться.

Андрюша не обратил на Пеночкина никакого внимания:

— …на марках должен быть штемпель. Адрес спроси у моей мамы. Или нет, лучше я тебе сам напишу. Марку с ракетой возьму с собой и тоже…

Тут Пеночкин стал кидать колючки в Андрюшу.

— Я к тебе, Пеночкин, первый не приставал, и ты не приставай, — сказал Андрюша голосом, похожим на голос Нинель Викторовны, и в самом деле стал красным, как вишня, но продолжал объяснять Лене: —…и тоже наклею на конверт. Только ты её не отклеивай сама…

— Вишня-Черешня! — закричал Пеночкин и снова кинул колючку.

— …не отклеивай сама, а то испортишь зубчики. Пусть так и лежит у тебя с конвертом. Пеночкин! Вот испортишь мою курточку, будешь отвечать!