Голод всё больше донимал новгородцев. Голодали, конечно, не все. У боярыни Гордяты по-прежнему всего было вдоволь. И каждый день с утра слуги ставили на стол несколько перемен блюд. Для холопов и прочих работных людей в доме варили щи, а иной раз и кашу. Вишена порой едва дождётся полдня — так подводит от голода живот. Сядут вокруг миски, ложки так и мелькают. С жадностью хлебают щи и Вишена, и Глеб, и Зорька, и даже Ульяна. Только Купава глотает так, будто что-то стоит у неё поперёк горла. Ульяна поглядит на неё и сама есть перестаёт. Ей всё понятно. Дома у Купавы голодные дети. Недавно умерла маленькая Любава. А теперь Мстиша и Оля — обе с бледными до синевы личиками — тают будто свечки. Ни глотка щей не проглотила бы Купава сама, ни ложки каши — всё бы детям отнесла. Но ведь щи в подоле не унесёшь. Да и ключница стоит над душой, не велит ничего брать с собой. Это что же такое будет, ежели каждый начнёт боярское добро растаскивать. На то и кормят холопов, чтобы могли работать. А до ихних детей боярыне Гордяте дела нету.

Купава пошла к боярыне, бросилась в ноги, умоляла дать хлеба, чтобы дети не умерли голодной смертью. Сжалилась боярыня Гордята, велела отсыпать меру пшена. Только за это пшено пришлось Купаве собственной рукой нацарапать крест на берёсте, где было написано, что отдаёт она в холопы своего старшего сына Глеба. Несла Купава домой пшено и не знала, радоваться или плакать. Как поглядит на оживших дочек своих — радуется, как вспомнит про сына своего — слёзы льёт. Сначала старшую Зорьку пришлось отдать в холопство. А теперь и Глеба. Одна надежда — вдруг и правда вернётся Данила из похода богатым и выкупит детей.

Надолго ли хватило того пшена? Как ни тянула его Купава, кончилось. И опять упала Купава в ноги боярыне:

— Возьми меня в холопки! Век буду служить тебе верой и правдой!

Отвечала боярыня Гордята:

— Больно нужна ты! Поработаешь ещё немного, а потом будешь сидеть дармоедкой.

— Ну, тогда дочку Олю возьми, — опять просила Купава.

И опять отвечала боярыня Гордята:

— А она-то мне на что? Её сколько кормить надобно, прежде чем она работать станет.

С тех пор больше не ходила Купава к боярыне, ни о чём больше не просила. И даже не плакала, а сухими, горящими глазами глядела вечером на дочек, что таяли как свечки. Оля ещё ходила, собирала по огороду пожухлую траву, варила горькую похлёбку. А Мстиша весь день лежала на лавке.

Сегодня утром, когда Зорька и Глеб ушли из дому, Купава велела Мстише подняться. Закутала потеплей её и Олю, сказала:

— Пойдём!

Мстиша молчала, пока мать надевала на неё зимнюю шубейку и тёплый платок, а Оля спросила:

— Куда мы идём?

Ничего не ответила Купава, но такое было у неё лицо, что Оля глянула на мать и заплакала. Глядя на неё, заплакала и Мстиша. Но Купава, не обращая внимания на их слёзы, взяла обеих за руки и повела со двора. Когда подошли к воротам, сторож спросил строго:

— Ты куда это собралась?

Купава даже не глянула на него. Держа дочек за руки, вышла на улицу. Так и шагала, ни разу не оглянувшись.

Они подошли к причалам.

Правду сказала бабка Сыроеда. Снег, выпавший утром, быстро растаял. Начал моросить дождь. На причалах было пусто. «Плохой был торг в Новгороде в этом году», — жаловались иноземные купцы, приехавшие с шелками, сукном и драгоценностями. Зато те, что привезли с собой что-либо съестное, были довольны. За горсть сушёных фруктов, за плошку оливкового масла можно было выменять драгоценный мех бобра или соболя. Но теперь уже больше не осталось у приезжих никаких припасов. У причалов грузились последние суда. И так задержались до холодов.

Купава спустилась на причал, подошла к ближней ладье.

— Нету, нету хлеба! — закричал хозяин ладьи, наблюдавший за тем, как гребцы ставили паруса. Он был сердит. Погода плохая, волна бьёт. Неизвестно, как ещё доберёшься до дому. А тут ещё целый день подходят нищие попрошайки.

— Я не за хлебом, — сказала Купава. Помолчала немного, потому что у неё перехватило горло, но потом всё же выговорила: — Возьми девочек, дочек моих возьми. С собой, туда, — показала она на уходившую вдаль от моста реку.

Купец немного понимал по-русски, но не сразу разобрал, что эта женщина просит взять её дочек.

— Продаёшь? — спросил он удивлённо. — И сколько хочешь?

— Ничего, — сказала Купава. — Возьми даром! Всё равно умрут с голоду!

— Голод, голод! — закивав, повторил купец уже известное ему русское слово, подошёл к стоявшей с опущенной головой Оле, взял за подбородок и приподнял её лицо. А потом так же поглядел и на Мстишу. Подумав, сказал: — Большую возьму, а маленькую нет. Не довезём. Умрёт. Пусть лучше дома.

Потом достал кошелёк, вынул несколько резан и сунул их в руку Купаве.

Купава взяла Мстишу за руку и, не оглядываясь, пошла с причала. Она слышала, как рвалась и кричала Оля, которую держали хозяин и один из гребцов, но всё равно так и не оглянулась.

Боярин Ратибор по случаю счастливого возвращения из похода устраивал пир. С раннего утра сбивались с ног холопы и холопки, чтобы подготовить всё, как надобно, к встрече гостей. На кухне жарили, варили и пекли мясо, рыбу, овощи. Боярыня Гордята то и дело призывала ключницу, чтобы отдать ей новые распоряжения. Кукша в своей светлице примеривала наряды.

— Ты что, оглохла, негодная холопка? — ругала она прислуживавшую ей Зорьку. — Я тебе велела принести платье со шлепом, а ты какое подаёшь?

Зорька поклонилась в пояс и стала доставать из ларя Кукшино платье из серебристой заморской паволоки с длинным стелющимся по поду хвостом.

Внизу, в большой парадной трапезной, где стояли обеденные столы, Вишена и Глеб с другими холопами мазали воском полы и натирали их суконками. «Вот так же суконкой Ждан когда-то натирал сшитые отцом сапоги перед тем, как нести их на торг», — вспомнил Вишена. А ещё вспомнил, как однажды Борис позвал его к себе и он пришёл схода, в Ратиборов терем. Они тогда вошли в эту же залу. Вишене было боязно ступать отцовскими большими сапогами по натёртым вощёным полам. С удивлением разглядывал он богатое убранство в боярских хоромах. Крытые пушистыми коврами лавки и кованые железом лари, обтянутые рытым бархатом стулья с высокими спинками. Но всего больше запомнилась ему другая горница, где на полу и на лавках лежали звериные шкуры, а на стенах красовались оленьи рога, и оружие, и украшенные бляхами щиты. Борис потихоньку, чтобы не увидел холоп, снял со стены булатный меч, едва подняв его обеими руками, и сказал: «Отцовский». Долго ещё вспоминал Вишена тот меч и завидовал Борису. Больше ничему он никогда не завидовал, разве только ещё тому, что у Бориса есть Уголёк. Когда Вишена стал работать на подворье Ратибора, его приставили помогать конюхам. Нелёгкая была эта работа — чистить коней, убирать в конюшнях. И управитель, зная Ратиборову любовь к коням, за всё спрашивал очень строго. Но Вишена и сам старался. Ему нравилось ухаживать за лошадьми. Зайдёшь в конюшню — кони тихо похрупывают сеном. А любимец Вишены Уголёк поднимет уши и косит огромными чёрными глазами — ждёт, когда Вишена подойдёт к нему. «Лучше сто раз убирать конюшню, чем боярские хоромы», — думает Вишена.

До глубокой ночи в боярском тереме весело пировали гости. Поход и в самом деле был удачен для Ратибора. Суздальцев, правда, они не победили. В том бою, когда сошлись суздальские и новгородские войска, много было убитых и с той и с другой стороны, многие раненые замёрзли в снегу. Но потом решили покончить дело миром. В условленный день съехались князья и знатные мужи, новгородские и суздальские, и поделили спорные земли так, чтобы всем было без обиды. Боярин Ратибор не только сохранил свои имения, но и приобрёл новые.

Боярин Ратибор мог радоваться и праздновать победу. Но в других домах на улице Добрыни не радовались. Даже в доме Власия, который за это голодное время порядком разбогател, и то было горе. Не вернулся из похода его зять и помощник Гай, горько плакала дочь Власия, оставшаяся вдовой с малыми детьми. Да и сам Власий тужил порядком. Некому было ему теперь передать лавку и другие хозяйские дела. Сам он уже был стар, и справляться ему со всем хозяйством становилось трудней и трудней.