Они зашли в каюту Александры Федоровны, обнявшись. Раскольников повернул ключ в замке, подтолкнул Ларису к "царскому ложу". Сейчас он чувствовал себя Наполеоном, который привел Жозефину в королевский дворец Тюильри, чтобы в спальне Людовика XVI и Марии-Антуанетты, на огромной кровати под балдахином с вытканными золотом лилиями, зачать наследника будущей династии. Сдернул с жены чужую, пахнувшую салон-вагоном Троцкого, кожанку, крепко обнял.

  - Фед-Фед, может быть, не здесь? - попыталась возразить Лариса.

  - Именно здесь, Лара, - ответил он и поцелуем прервал дальнейшие вопросы.

  Со стены на них смотрела Александра Федоровна, запечатленная придворным фотографом: грустное, бледное, слегка вытянутье лицо... Казалось, что императрица все знала заранее, все предчувствовала - и революцию, и Гражданскую войну, и страшную гибель в Екатеринбурге. И чужаков на собственной постели. Лариса успела поймать укоряющий взгляд императрицы, но Федор положил на глаза жены тяжелую, с неистребимым запахом гари, ладонь:

  - Не смотри, - шептал он, крепко сжимая это любимое, изменившее ему, но такое родное тело, - не смей смотреть...

  В фотографию Александры Федоровны полетела фуражка Раскольникова. Раздался жалобный звон, и фотография рухнула на пол, а потом осыпалась стеклянным дождем.

  - Теперь тебе некуда смотреть, - хохотнул Федор. - Потом я прикажу вестовым собрать этот мусор.

  Лариса закрыла глаза, но увидела - внутренним зрением - несчастную женщину, прижимающую к себе больного полиомиелитом мальчика, девушек, которых расстрельная команда добивала штыками... Именно так ей описывали "ликвидацию" царя и его семьи в поезде Троцкого - шепотом, чтобы не услышал главком, запрещавший своей "свите" говорить на эту скользкую тему.

   "Почему именно здесь, на кровати императрицы? Так нельзя... - успела подумать Лариса, - противно...".

  Но эту мысль тут же сменила другая, примиряющая. В конце концов, Федор любит ее так преданно и верно, как никогда не любил Гафиз. И если Федор хочет чувствовать себя Наполеоном во дворце Тюильри, ей остается только сыграть роль Жозефины. Плохо? Без особого удовольствия? Пусть так. За дверью ходили матросы, слышались голоса, кто-то отчетливо и неприязненно сказал: "Отдыхает, братуха, товарищ командующий. На царской койке с бабой кувыркается! Ишь, оприходовал яхту-то, чисто адмирал при старом режиме!". Другой зашипел на него: "Молчи, хуже будет!".

  А в каюте Николая II, за столом императора, сидел заместитель Раскольникова, товарищ Маркин, лихой матрос, и для вида листал забытую прежними хозяевами французскую книжку. Этот стол, как и трон, не должен был пустовать.

  Через несколько дней пути Аршак Баратов стал относиться к Ларисе, как к бедной помешанной. Он старался по возможности не раздражать обезумевшую женщину, которая или плакала, или отрешенно молчала, или каялась. Теперь он думал только о том, как бы Лариса руки на себя не наложила. А что? От помешанной всего можно ожидать. В прежние времена, когда люди еще верили в Бога на небе, таких жалели и называли юродивыми, но в "новом мире" отношение к подобным сомнительным индивидам еще не было выработано. Аршак по старинке тоже жалел Ларису, но в то же время и опасался! Боли было в ней слишком много и страсти! Понемногу он привык к тому, что она что-то ритмично и отрешенно бормочет, и уже угадывал, что это не молитвы, а стихи. Не раз он слышал, и как она звала во сне, какого-то своего прежнего друга с красивым персидским именем Гафиз... Кажется, Гафизом звали какого-то древнего поэта?

  Когда граница с ее полосатыми красно-зелеными столбами и пыльными буденовками часовых осталась позади, Лариса вдруг посмотрела на него совсем осмысленно и твердо заявила: "Возьму, к себе дочку Гафиза Леночку... Только бы маленькая была на него похожа". Так он узнал, кто такой Гафиз. Оказалось, что на самом деле у него было совсем простое имя, Николай Гумилев, и его расстреляли, якобы за конрреволюцию... Может и вовсе зря, только бешеный полпред товарищ Раскольников в этом деле чекистам сильно пособил. Аршак спросил, с кем же теперь живет эта Леночка, неужели одна? Очевидно, у нее есть и собственная мать? Лариса ответила коротко и зло, по-балтийски обругала мать девочки "последней лахудрой" и сказала, что та наверняка загубит дочку.

  Аршак решил не разубеждать Ларису. Этот чужой ребенок был сейчас последней ниточкой, привязывавшей Ларису к земле. Оторвешь эту ниточку - и улетит грешная душа Ларисы на небеса. Или, скорее, в ад... Ну, об этом не ему судить. Он бы и сам разыскал сына Эмине, да как бы самому себе не навредить, когда станешь узнавать, в какой детдом попал несостоявшийся наследник бакинского нефтепромышленника и врага революции! К тому же, фамилию в детдоме ему наверняка поменяли на какого-то "Тракторова" или "Октябрева", чтобы об расстрелянном отце-капиталисте не узнал и ненароком не возненавидел советскую власть. Страхуются товарищи... От слова "страх"!

  В самом начале пути Аршак думал спросить, почему Лариса не родила ребенка своему полпреду, но отказался от этой затеи. И так понятно: от нелюбимых женщины рожать нигде не любят - ни в Армении, ни в России.

  Впрочем, практичный Баратов не оставлял надежды извлечь из Ларисы хоть какую-нибудь пользу. Женщина она была умная, ученая, сведущая в языках и науках. Вот пусть и учит его - дорога долгая, а в жизни пригодится. Вдруг советская власть решится завязать с НЭПом - где тогда найти безбедное и спокойное пристанище, как не в рядах красной профессуры? Лариса согласилась охотно: с особенным удовольствием она читала ему стихи! У нее выходило на редкость выразительно: словно не устами, а израненной душой и оголенными нервами произносила она рифмованные строки! В дороге Аршак прошел краткий курс всемирной истории (особенно про Римскую империю и про Наполеона понравилось!) и русской литературы. Гафиз-Гумилев, как выяснилось, писал на удивление хорошие стихи - ну откуда у революции такая скверная привычка всегда выводить в расход самых лучших?!

  В общем, пока они доехали до Ташкента, Аршак с отличием окончил свой дорожный университет. Во всяком случае, так казалось ему. Лариса придерживалась иного мнения и частенько упрекала своего ученика в "поверхностности". Сумасшедшая же, сразу видно: ничего не понимает! Не обижаясь, Аршак заодно взял у Ларисы обещание, что она познакомит его с отцом-профессором. Не сейчас, правда, поскольку в Петроград он пока не собирается (советскую торговлю можно успешно поднимать и в Ереване), а как-нибудь потом, при случае.

  Лариса пообещала твердо, так что расстались они добрыми друзьями. Может быть, настанет время, когда состоятельному и предприимчивому человеку на родине станет неуютно, вот тогда придется перебраться в Петроград или Москву, и заделаться красным профессором.

  "Надо тебе, товарищ Баратов, в петроградский институт востоковедения", - полушутя-полусерьезно сказала Лариса. И он твердо решил: мечту свою осуществить, зря что ли из Кабула от дипломатической карьеры бежал! Так и расстались: он - ученым, а она - немного повеселевшей. Лариса на прощанье даже слегка всплакнула, почти растопив суровое сердце бывшего абрага и будущего профессора, и подарила ему тонюсеньку книжку со стихами этого Гумилева. Стихи были хорошие; наверное, потому она и плакала. Только этому бедняге уже ничем не поможешь, упокой Господи его душу! Накрошили же они мяса по всей стране с этой битвой за светлое будущее... А будущее светлым не бывает, оно - материя темная, как сказал бы сейчас Аршак. Только он был умный человек, и говорить этого вслух не стал.

  Простились они в Ташкенте, на железнодорожной станции. Лариса махала ему рукой через мутное окно вагона, а глаза у нее были грустные-грустные, совсем, как у Эмине много лет назад. Поезд ушел, Аршак постоял на перроне, вздохнул и пошел прочь.