- А как его новая семья? Вдова, дочь?
- Вот уж не думала, что вы интересуетесь судьбой Анны Энгельгардт! - удивилась Ахматова. - Впрочем, я и сама ее не люблю. И не потому что ревную к ней - или к вам. А потому что она отказалась носить Николаю Степановичу передачи в тюрьму. Носили две молоденькие поэтессы, его ученицы, - Нина Берберова и Ида Наппельбаум. А теперь госпожа Энгельгардт торгует письмами и рукописями Гумилева! Говорит, что ей нечем кормить дочь! Чепуха! И она, и Леночка на содержании у профессора Энгельгардта... Хотя и сам профессор бедствует. Но торговать стихами и письмами все равно нельзя! Зайдите к ним с вашим рисом - сами все увидите.
- Она, наверное, испугалась. - Лариса попыталась оправдать "Анну Вторую". Наверное, потому, что в глазах Ахматовой обе они мало что значили. - Побоялась, что арестуют ее саму, отца, мать, а дочь отдадут в детдом...
- Да, времена нынче не вегетарианские, - тяжело вздохнула Ахматова. И тут же спросила:
- Неужели вы все еще верите в вашу революцию? После террора, после Гражданской, сейчас?!
- Не верю, - покаянно призналась Лариса. - Уже не верю...
- Тогда зачем собираетесь в Гамбург, возмущать немцев?
- Чтобы отвести беду от своей семьи. От отца с матерью. От мужа, который остался в Афганистане. Я ему все-таки очень многим обязана! И еще: я могу взять к себе Лену Гумилеву. В нашей семье она будет в безопасности. Да, я уже разуверилась в нашей революции после всего, что было... Но я надеюсь, что германская будет другой - справедливой, чистой! Революция - это идеал, Анна Андреевна!
- До ваших идеалов мне нет дела... За помощь я вам благодарна, а агитировать меня не надо - не утруждайтесь! И знаете, профессор Энгельгардт не отдаст вам Леночку, - резко ответила Ахматова. - Впрочем, зайдите к ним - все поймете сами... Дочка Гумилева - в вашей семье? Это ведь ваш отец придумал "интуитивное право"! Вещал на лекциях, что судов больше не надо, что любой пролетарий может в революционном порыве убить контрреволюционера - без всяких там трибуналов и следствия! Вот вам и "чистая" революция! Террор - всегда кровавое и грязное дело, безотносительно к тому, красный ли он, белый или других цветов!
- На моем отце вина, как и на мне. - покаянно призналась Лариса, - Но у нас Леночка будет в безопасности, а с Энгельгардтами - погибнет... Их семья обречена.
- А вы сами? - поинтересовалась Ахматова. - Вы не обречены? Впрочем, Господь рассудит...
Лариса встала и пошла к двери. Уже выходя, со вздохом подтвердила: "Обречена.... Прощайте, Анна Андреевна!".
Лариса спустилась по узкой, словно в башне, лестнице, вышла во двор Фонтанного дома, позвала бывшего матроса, который терпеливо ее дожидался, покуривая скверную махорку. Тот дисциплинированно подскочил и по привычке приложил заскорузлую ладонь к картузу: "Слушаю, Лариса Михайловна!".
Ахматова задумчиво смотрела на них из окна. "Два смертника... - думала она. - Бедные... И ведь ничего у них не осталось. Даже чистой совести... Потому и некому их пожалеть. Пусть хоть Господь пожалеет! А у людей им жалости просить незачем - не простят люди. Озверели все, прощать разучились. Времена ведь нынче не вегетарианские...".
Глава четвертая. У профессора Энгельгардта
У двери квартиры Энгельгардтов Лариса долго стояла, не решаясь позвонить. Пока шла сюда, в Эртелев переулок, была уверена, что поступает правильно, что Леночке Гумилевой место в ее семье, что только так можно спасти девочку от известной участи дочери "врага трудового народа". Но когда она оказалась перед дверью в квартиру профессора, долго стояла, прислонившись к стене и с трудом переводя дыхание. Разве она могла представить раньше, что придет к Анне Энгельгардт, сыгравшей в ее жизни такую роковую роль, в надежде забрать у нее ребенка! Потом вспомнила свой недавний разговор с "Сен-Жюстом русской революции", Иваном Бакаевым. Иван был теперь не у дел, но кое-какую информацию из чекистских кругов получал - по старой памяти.
- Не мог я, Лара, спасти твоего Гумилева, ты уж пойми, - рассказывал "Сен-Жюст". - К самому Феликсу ходил, не помогло. Видишь ли, тебе я имею право это сказать, мы располагали информацией, что кронштадтское восстание в апреле 1921-го случилось не без сильного внешнего влияния контрреволюционных и оппортунистских сил. Кронштадтцам активно помогало белое подполье в Петрограде, и не только. Роль твоего Раскольникова в этих событиях еще предстоит прояснить, товарищи над этим работают. Но уже сейчас очевидно, на чью мельницу он лил воду своим злонамеренным или халатным попустительством матросской анархии. Ты представляешь, в каком патовом положении оказалась бы республика, если бы и Севастополе одновременно подрывные элементы спровоцировали бы озлобленную матросскую массу на мятеж. Адмиралу Немитцу, перебежчику из белого лагеря, бывшему сослуживцу Колчака, Ленин с Троцким не очень верят, хоть он до сих пор на свободе, пока он полезен на флоте как "спец"... Так вот, Немитц весной 1921-го ездил в Севастополь, и это наводит на размышления. Наш информатор, находившийся в окружении Немитца, сообщал, что вез в своем поезде адмирал оружие и листовки. Кто бы ты думала составлял в этом турне компанию адмиралу в его салон-вагоне? Твой Гумилев. Так что "пасли" его наши сотрудники от самого Севастополя. С самого восемнадцатого года у нас ничего на него не было, а тут вдруг попался. Лариса, опустим, что он был действительно замечательный поэт... Он был непримиримый враг, смирись с этим. Я убежден: все началось гораздо раньше, чем наши органы занялись им. Он и на следствии открыто говорил, что монархист, и власть нашу не принимает.
Лариса слушала, сгорбившись, словно на ее дрожащие плечи навалилась безжалостная гранитная плита. Потом чужим голосом спросила:
- Иван, скажи, ваш человек у Немитца, кто это? Неужели Сережа Колбасьев? Я угадала? Он ведь был с Гумилевым в Севастополе. Все, Боже мой, все провокаторы...
- Вообще-то штатным информатором при Немитце был его флаг-адъютант Павлов... Работал плохо, без огонька. Был дерзок. Кстати, Колбасьев тоже вел себя странно, уклончиво, выгораживал Гумилева. Недоговаривал, информировать нас не хотел... Знаешь, я ведь очень стихи Гумилева любил. Про капитанов и конквистадоров... Я бы ему за одни стихи жизнь сохранил. Крепкий человек был Гумилев, хоть и контра. Крепких людей сейчас мало - одно гнилье кругом осталось. Проредили мы крепких... Ради его стихов скажу тебе то, что не должен говорить: у нас имеются серьезные подозрения на счет отца его вдовы, профессора Энгельгардта. Профессор этот монархист, и убеждений своих не прячет, а в наши дни - это путевка сама знаешь куда! И дочку профессора, Анну Гумилеву, заодно могут прошерстить. Ты хоть дочку Гумилева Лену спаси, если сможешь. И беги с ней. Здесь уже ничего не будет, кроме ужаса.
- А если профессора все-таки не арестуют? Или надежды нет? - померкшим голосом спросила Лариса.
- Может, и не арестуют, но он все равно записан в расход. Сама понимаешь, мое время кончается - Семенов с Аграновым меня переиграли, им править бал. Только вот я не побегу... Ладно, дело не во мне! Профессор Энгельгардт сейчас нас интересует. В "красные профессора" таким, как он, дорога заказана, живет впроголодь, и семья его голодает. Лара, спасай ребенка, я серьезно говорю. Бог тебя за одно это простит!
- Неужели ты веришь в Бога, ты, русский Сен-Жюст? - изумленно спросила Лариса. Бакаев усмехнулся:
- Сложно сказать, Лара. По всему выходит, умирать скоро придется. Не возражай, я знаю! Не может же душа упасть в никуда, это было бы слишком просто! Вот, представь, являюсь я, многогрешный Иван Бакаев, перед престолом... Да, революционер - перед престолом, смешно? Докладываюсь с почтением: "Так и так, явился, готов отвечать!". А Господь и вещает мне: "Ваши грехи, товарищ Бакаев, у нас в книжечке давно записаны, мы не ЧК, все видим. А вот в свое оправдание, позвольте полюбопытствовать, что-нибудь имеете сообщить?" А я скажу: "Одного из лучших Твоих поэтов спасти хотел... И дочь его Елену. За сим суди меня, Господь, не по грехам, а по милосердию Твоему!"
