Сейчас, когда он бичевал себя за разлад с Алексеем, трудно было отыскать причину этого разлада. Следовало вернуться назад, ко времени их первой встречи. Алексей Ковшов явился тогда перед ним в роли начальника, призванного ревизовать труды инженера Тополева, чье имя упоминается в учебниках. И он, инженер Тополев, в полном согласии с инженером Грубским, сразу же отверг инженера Ковшова, вовсе не зная, собственно, его достоинств. Инженер Ковшов был неприлично молод, годился ему, Тополеву, в сыновья. Он не подходил под известный ему стандарт, под привычный образец, — и этого оказалось достаточно для непризнания. Тополеву казалось, что инженер, как таковой, не может быть профессионально некорректным и не уважать авторитет. Инженер Ковшов допустил некорректность и неуважение авторитета. Инженер Ковшов усадил его перед собой и беззастенчиво стал копаться в его солидном труде, поминутно вслух охаивая этот труд, словно он создан был не мастером инженерной мысли, а школьником.
Шли дни — и он, Тополев, против воли, пытливо присматривался к человеку, сидевшему напротив него. И он увидел кое-что, чего до сих пор не разгадал Грубский. Перед ним был инженер нового типа, инженер-хозяин. Он решительно распоряжался всей жизнью, не только техникой. Техника была его профессией, его призванием, но он ею не ограничивался, ему до всего было дело. Инженер Ковшов считал важным то, что казалось маловажным инженеру Тополеву — например, мог часами заниматься с Петей Гудкиным вместо того, чтобы попросту забраковать его работу. И, наоборот, сложные для Тополева вопросы считал простыми. Таким простым и ясным был для инженера Ковшова вопрос об отношении к авторитету. Если он не соглашался с кем-нибудь, то возражал, боролся, опровергал. В институте Ковшов наверняка слышал о Кузьме Тополеве, но вот встретился с ним и, не задумываясь, стал его опровергать. Ограниченность Грубского Ковшову просто чужда, антипатична. Он подчинен Беридзе и уважает дисциплину, но если не согласен с главным инженером, то и ему доказывает свою правоту. И если у них возникнут разногласия, он будет бороться с ним вопреки личной дружбе и служебным отношениям.
Эти черты нового, что вначале казались непонятными и раздражали Тополева, все яснее становились ему, все отчетливей проступали в характере молодого инженера. Старик помнил, как некоторое время Ковшов метался, рвался на фронт — туда, где трудней и опасней. Однако он скоро понял, что и здесь борьба за новый проект нефтепровода — тот же фронт. Характер его сразу как бы откристаллизовался, едва он нашел свое место в бою. Потому-то Алексей Ковшов так ненасытен в работе и за каждым пустяковым чертежиком различает государственное дело. Потому-то он так безжалостно требователен к себе и к другим, строг и прям до резкости, до бестактности. Когда делает выговор подчиненным, то с насмешкой, чтобы крепче пробирало. Этот молодой человек, можно сказать, любит критику: он почти рад головомойке у Батманова или Беридзе, даже хвастается, как здорово его разбранили. Однажды он сказал вполне убежденно: «Толковая ругань умного начальства — самая действенная и полезная наука в жизни».
Работает — с упоением. Обязанности у него многочисленны, и он без устали чередует их. Петя Гудкин прав: инженер Ковшов действительно почти разучился спать. На еду он расходует буквально минуты, в личных потребностях аскетичен. Женя как-то корила его за то, что он безропотно живет в комнате, где холодно, как на улице.
Да, таков он, Алексей Ковшов. Конечно, Кузьма Кузьмич видел и недостатки своего визави — эти недостатки, надо думать, объяснялись молодостью. Нехватало еще у Алексея Ковшова опыта, накопленного Тополевым за долгие десятилетия жизненной практики. Что говорить о недостатках в манерах — это легко и быстро изживается. Более важен недостаток инженерной культуры. Ковшов подчас как бы ощупывал вслепую то, что старик видел с первого взгляда, он еще не обладал той легкостью в решении технических задач, какая приходит вместе со зрелым мастерством.
В торопливой работе над новым проектом неизбежно случались просчеты и недоделки. Техническое творчество составляется из множества деталей, как дом из кирпичей, они подобно жемчужным зернам десятилетиями выискивались на строительных площадках. Ковшов же спешил найти их за несколько дней. Он, инженер Тополев, кое в чем мог бы поправить Ковшова — и не поправлял его. Тоскливо морщась, Кузьма Кузьмич признавался себе, что его как бы устраивали упущения Алексея. Он будто злорадствовал: «Ишь ты какой умный! Хочешь, чтобы я вдруг отдал тебе свое накопленное по копеечке богатство? Нет, милейший, собери его сам».
«До чего же ты дошел, жалкий Сальери Адунский», — издевался над собой Тополев.
Однажды, особенно рассерженный Алексеем, Тополев нарисовал в своем воображении картину якобы неизбежной деградации Ковшова. Вот так же захлестнет его суматоха жизни, и он оглянуться не успеет, как превратится во второе издание того же инженера Тополева. День ото дня на него будут сыпаться все новые и новые обязанности, всевозможные заявки, докладные записки, чертежи, сметы. Ни на минуту ему не удастся выпустить из рук телефонной трубки. Придется бесконечно ходить по начальству и согласовывать вопросы, часами сидеть на совещаниях, ездить в командировки. Он всегда будет ощущать себя словно бегущим на пожар и всюду опаздывающим.
Так скопится в Алексее Ковшове утомление, и постепенно он остынет. У него появится равнодушное отношение к будничной работе. Ему придется жить в глуши — инженеры строят, главным образом, в медвежьих углах, вдали от городов, — он привыкнет к вину, преферансу и легкомысленным развлечениям. Беда, конечно, не в этих развлечениях, а в том, что они будут доставлять ему большее удовольствие, чем работа. И он охотнее будет отдавать свое время сплетням, нежели горячим и возвышенным спорам. А может быть, он женится и вместе с женой начнет жадно приобретать всякую мелкую собственность: шифоньеры, виктролы, платья, меховые вещи. Купит себе мотоцикл, чтобы бешено носиться по пыльным дорогам ради острых ощущений. Или приобретет фотоаппарат, чтобы снимать фотогеничные лица знакомых, или ружье, чтобы убивать уток и время. Одним словом, он придумает что-нибудь, лишь бы развлечь себя в часы досуга.
Зато с какого-то рокового дня он станет складывать не разрезанные технические журналы за печкой и, в конце концов, забудет возобновить на них подписку. Он потеряет остроту ощущения жизни, утратит чувство нового, у него появится страшная болезнь — самодовольство и успокоенность. Это болезнь Грубского, которая передалась и ему, Тополеву. И талант Алексея Ковшова, как организм, уязвленный раком, захиреет, способность к творчеству пропадет. Он сделается бесчувственным к тому, что можно назвать дальней перспективой. Его будет манить только ближняя — вернее, эта ближняя перспектива закроет собой дальнюю. Он позабудет юношескую клятву — ежели он давал ее — все время идти вперед, не успокаиваться, расти, знать и делать сегодня больше и лучше, чем вчера. Короче говоря, с Алексеем произойдет то же, что произошло с ним самим.
Нет! Старик вытянулся на диване и энергично затряс головой. Нет, с Алексеем не может, не должно этого случиться! Он, Кузьма Тополев, доморощенный Сальери, обязан предостеречь, предупредить его. Он должен быстрее, сейчас же, сию минуту поговорить с Ковшовым...
В комнате раздались чьи-то шаги; старик поднял отяжелевшую голову, страстно желая увидеть Алексея, но увидел Грубского. У Грубского было красное с мороза лицо, он быстренько потирал руки и посматривал на угрюмо облачавшегося в пиджак старика.
— Решил навестить больного, — с показной угодливостью говорил Грубский.
— Больных навещают врачи и друзья, — не совсем радушно и определенно сказал Тополев, подходя к столу, за который уже сел бывший главный инженер. Старик стоял, держась за спинку стула.
— Нашей дружбе, Кузьма Кузьмич, слава богу, двадцать пять лет, и она может называться серебряной, — бодро сказал Грубский. — Я всегда рад, если встречается случай чем-нибудь подтвердить мою верность старой дружбе.
