Площадку закрепили. На нее встал Кедрин. Не торопясь, осторожно, он закончил сварку. Муфту зачистили, покрыли изолирующим слоем.
— Берегись! — крикнул Алексей.
Все отбежали в сторону.
— Погружай!
Приподнятый сваренный стык двух секций трубопровода, взбурлив поверхность, погрузился в пучину. Скоро затонула и вся вторая секция, остался торчать лишь конец ее.
— Догнали график, Алеша, — сказал Беридзе и только сейчас заметил что у него обледенела борода.
— Теперь надо обогнать, — ответил Ковшов. Он огляделся, прикидывая, нельзя ли сделать сегодня еще что-нибудь.
— Не выйдет, — засмеялся Беридзе, поняв этот жадный взгляд.
И верно, уже опустились тени, торопливо наступала зимняя ночь, а с темнотой на льду прекращалась вся работа.
— Здесь никогда не чувствуешь себя хозяином, — пожаловался Алексей. — Вдруг ночью лед оторвется от берега или произойдет еще какая-нибудь неожиданность? Во сне я часто вижу всякие кошмары.
— Сейчас пролив спокоен, — возразил Беридзе. — Но торопиться, конечно, надо.
С берега донесся гудок. Он то затихал, то усиливался до рева. Вспыхнули огни, осветив площадку и ледовую дорожку.
Инженеры шли домой. Теперь они ощущали страшную усталость. Она, как непомерный груз, гнула их книзу, подкашивала ноги.
— Я, кажется, сейчас лягу, — говорил Алексей. — Лягу и засну тут же, на льду...
— Алеша, я забыл тебе передать... Утром, после обычного доклада о ходе работ по участкам, Гречкин завел разговор о Жене Козловой. — Беридзе говорил медленно, лениво, едва цедя слова.
— Что-нибудь случилось с ней? — встревожился Алексей.
— Абсолютно ничего! Она просит перебросить ее сюда, к нам. Гречкин говорит: «Козлова мне очень нужна в отделе, у нее большая нагрузка и по комсомольской линии, но если захотите — отпустим ее на месяц, полтора».
— И что ты решил?
— Видишь ли, Гречкин стеснялся подробно говорить об этом по селектору и только подчеркнул многозначительно «Передайте Ковшову, что Женя просится на пролив, пусть он подумает: приезжать ей или не надо». Я так понимаю, свет Алеша: наш участок интересует Женю постольку, поскольку ты ее интересуешь... Если можно, объясни, пожалуйста, какие у тебя с ней отношения...
— С моей стороны — просто дружеское отношение. С начала и до конца.
— А с ее — более, чем дружеское, так?
Алексей испытующе посмотрел на товарища.
— Да. Когда мы с тобой вернулись из лыжного похода, выпала минута, и я под влиянием обстановки чуть не переступил грань просто дружеских отношений. Почувствовал себя одиноким, а она так славно меня встретила и так по-хорошему тянулась ко мне. На минуту пришла в голову мысль: ведь это же не затронет моей любви к Зине, если я обниму и приласкаю девушку. И сразу стало стыдно за эту мысль. Я почувствовал, что это именно испортит мне все — и любовь, и всю жизнь, что я перестану быть самим собой. Я одернул себя. Женя, очевидно, обиделась на меня: я сухо что-то ей сказал и вообще испортил нашу теплую вначале встречу. Так надо было. Понимаешь меня?..
— Понимаю! Очень понимаю, Алеша!
— Я никогда потом не простил бы себе такой слабости. У меня любимая жена на фронте, среди опасностей, а я, видите ли, не способен сдержать в себе какие-то минутные порывы. Это нехорошо было бы и по отношению к Жене, она же искренне и по-настоящему полюбила.
— Дай, Алеша, обнять тебя. Молодец ты...
— Вот уж и обнять, — засмеялся Алексей, отодвигаясь от Беридзе.
Тот все-таки обхватил его и грубовато потискал.
— Я думаю, не надо Жене ехать сюда. Человек она приятный, работник хороший — пользу принесла бы, несомненно. А все-таки лучше вам быть врозь. Для нее же лучше. Не видя тебя, она скорее успокоится. Как ты считаешь?
— Наверное, ты прав... Поступай по своему разумению... Наконец-то добрели!..
Алексей с облегчением ухватился за ручку двери их домика. Он мечтал лишь об одном: очутиться скорее в постели.
Последним с пролива уходил помощник Ковшова по работам на льду — Карпов. Он все оглядывал, запоминал, прикидывал...
Дома его встретил Сморчков. Когда шофер возвращался из далекого рейса к Адуну, рыбаки передали ему письмо для Карпова.
— Спасибо, паря, — сказал Карпов, пожимая руку Сморчкову.
Он помял конверт, но вскрывать не стал. Разделся, умылся, дождался, пока ушел шофер, и только тогда взялся за письмо.
«Что же ты молчишь, непутевый? — спрашивала у него жена. — Как сквозь землю провалился. Народ-то мне покою не дает: «Где Иван Лукич, жив ли, почему о нем в газетах не пишут? Пока в колхозе работал — часто писали». Пришла газета из Рубежанска, о стройке вашей целая статья, сто фамилий названо, а тебя нет. Может вернешься в колхоз? А то люди все равно обижены на тебя. Или хотя бы на побывку приехал, показался бы... Тебя ведь свободно отпустят — там таких, как ты, сотни, если и уедешь, ничего не случится, даже не заметят. Прямо не знаю, что с тобой делать! Второй раз связался с этой стройкой. И в годах ты уже, а все, как мальчик, в школу просишься. Дочки тебе поклон посылают. А отец молчит. Не ожидал он от тебя, что уедешь, и сердится. Вот и мне надо было бы покрепче осерчать, не писать тебе. Да жалко чего-то. Наверное, тебе там нехорошо.. »
Карпов смотрел на листки, исписанные порывистым почерком, любовно разглаживая их, и видел чистый дом свой, жену и девочек у стола. Старик вслух читает газету, они слушают... Иван Лукич достал тетрадку, вырвал листок и засел за ответное письмо, чтобы завтра же отправить его с попутной машиной в Нижнюю Сазанку.
«... Не писал тебе, раз ты меня выгнала, сконфузила перед Батмановым. Ну, да не буду вспоминать — что было, то прошло. Чувствую, поняла ты меня, хоть и не вполне. Неужели лучше тебе будет, ежели я. не солоно хлебавши, вернусь в колхоз, не закончив стройку? Правильно ты пишешь: таких, как я, здесь много. На деревне я был первый парень, а здесь я маленький. Наука моя, сама знаешь, какая — всего семь классов. Но не обижаюсь я. Свела меня судьба с умными людьми, и я доволен, учусь, все перенимаю. Не попрекай, что я школу ищу, нет тут ничего стыдного. У нас инженер есть один, Ковшов Алексей Николаевич, я у него по должности помощник, так он, когда выпадет у нас свободная минута, математику и физику мне объясняет. Рассказал он мне про сообщающиеся сосуды, прибор такой, и пошутил: «Один человек знает больше, другой меньше. И от одного к другому наука перетекает, как вода в этих сосудах... Скоро ты, Иван Лукич, будешь знать столько, сколько я сам получил от профессоров в институте». Шутки шутками, а я многому научился у инженеров. Очень интересно на стройке! Ты поглядела бы, как мы нефтепровод кладем. Описать это невозможно, надо видеть самому...»
Листка нехватило, и Карпов вырвал из тетради второй. Дальше Иван Лукич писал, чтобы не огорчались, если в газете о нем не упомянуто — неважно, о нем еще рано писать, потом напишут. Карпов отказывался приехать даже на побывку: строителей-то действительно тысячи, но каждый нужен и дорог каждый час. В заключение Иван Лукич приглашал жену приехать к нему в гости: «Посмотришь сама, удивишься. Ехать не очень уж далеко, всего километров двести. По трассе ходят машины, каждая тебя подвезет. Ежели надумаешь ехать, то теплее одевайся. Поцелуй дочек покрепче, очень скучаю. Вижу их во сне каждой ночью...»
Пребывание Пущина на участке сказалось на второй же день: появилась первая листовка. Прошло еще два-три дня, и листовки замелькали по участку, как чайки летом над берегом. Они белели на кузовах автомашин, уходящих в тайгу, на изрыгающих пламя сварочных аппаратах, на поднимавшихся ряд за рядом стенах зданий, на трубах, которые тракторы тащили по льду пролива.
Тихий и незаметный, с бледным лицом и яркими ультрамариновыми глазами, Пущин оказался энергичным, неутомимым работником. Он скоро вошёл во многие тайны участка, успевал всюду бывать и выпускал до десяти листовок за сутки. Шоферы в шутку прозвали листовки «дополнительным горючим», и это было так. Несколькими фразами они умели разжечь людей, подтолкнуть их еще на один лишний рейс, на сварку трех дополнительных труб, еще на один сверх нормы вынутый из земли кубометр грунта. Братья Пестовы начали постройку четырех бараков из сборных деревянных конструкций — в тот же день Пущин оповестил об этом.
