— От Силина. Этот просит перевести его из кандидатов в члены партии. — Залкинд нашел среди бумаг нужную ему: — «Здесь, на Дальнем Востоке, я вырос и научился работать. Сейчас война, мне выпала доля воевать в труде, на нашей стройке. Если я достоин, то прошу принять меня в члены партии. Я хочу быть строителем-коммунистом».

Батманов рассказал парторгу о своей беседе с Роговым.

— Парень он большой силы, и когда хочешь его повернуть, приходится налегать плечом. Говорю с ним и чувствую, как хрустит его костяк. На этот раз я, кажется, слишком уж нажал. — Помолчав, он с блеском в глазах воскликнул: — До чего же забавно Рогов просил дать ему остров!

По лицу, по взгляду Залкинда Батманов увидел: парторга очень заинтересовал рассказ о Рогове. Даже непонятным был этот повышенный интерес. И Василий Максимович не утерпел.

— Мне только кажется, или ты действительно ко мне приглядываешься? — спросил он.— Отвык, что ли, от меня пока я жил здесь?

Залкинд живо поднялся, прошел к окну. Сквозь чистое, не замерзшее стекло видна была почти вся площадка до пролива, ровно освещенная солнцем. Обернувшись с доброй своей улыбкой к Батманову, Залкинд сказал:

— Я думал о тебе, и твой рассказ о столкновении с Роговым совпал с моими мыслями.

— Думал обо мне? Что же ты мог думать обо мне?

— Да уж расскажу, не торопи... Немного истории... Когда-то, лет пять назад, зашла о тебе речь на бюро горкома. Что ты не очень-то жалуешь критику. Несколько пренебрегаешь маленькими людьми, подавляешь их, что ли, авторитетом своим и положением. Некоторые товарищи наговорили лишнего, не без того. Кто-то назвал тебя даже маленьким наполеончиком.

— Занятно! — откликнулся явно задетый Батманов.

— А ты спокойнее слушай — это же история. Но в какой-то незлокачественной мере ты все-таки носил в себе то, что теперь сам увидел в Рогове. Когда мы снова столкнулись с тобой в Новинске осенью, меня, естественно, интересовало: изменился ли Батманов? Известно и тебе, и мне, — в нашей среде бывает и так: достойный и сильный человек, пользуясь доверием партии, становится руководителем. Какое-то время все идет нормально. Потом этот товарищ перестает ощущать связь с источником своей силы, перестает понимать, что он без народа, без коллектива, без партии — ноль без палочки, как ты говоришь. Ему начинает казаться, что он сам источник силы и единственная причина всяческих успехов.

— Сколько раз мы с тобой беседовали. Помнишь ту ночь на восьмое ноября? Никогда не говорил мне такого... Значит, решил, что я стал наполеончиком? — с удивлением и недоверием спросил Батманов.

— Нет, не решил. Ты зря задаешь мне такие вопросы. Мы сообща стали создавать коллектив нашего штаба. Я, признаться, опасался, что ты преувеличиваешь роль управления, вернее, преуменьшаешь значение участков, где, собственно, и строится нефтепровод. Мне казалось, что слишком ты засиживаешься в стенах управления. Есть же, в отличие от настоящего созидания, аппаратно-бюрократическое созидание. Кипит работа, пишутся бумаги, стучат машинки...

— Ты не хуже меня понимаешь значение руководящего аппарата на стройке и особенно в организационный период!

— Понимаю, конечно, и оценил целеустремленность твоих тогдашних усилий. Все мы рвались на трассу, а тебе и самому хотелось, но ты всех сдерживал. — Залкинд с хитрецой улыбнулся. — Однако, как ты знаешь, я посчитал нелишним столкнуть представителей участков с управленцами на партийной конференции — помнишь выступления Тани Васильченко и Котенева? С удовлетворением я тогда увидел, что ты правильно принимаешь критику. Не боишься ее и не чураешься. Так провели мы подготовку к нашему стратегическому сражению за нефтепровод. Не обошлось у нас без ошибок и упущений. Что говорить, сюда, на пролив, явились мы с запозданием. Я упрекал Умару и других коммунистов, что они не уберегли Панкова, оставили его одного. Они мне в ответ заявили: «Признаем и готовы нести ответственность... Ну, а вы-то где были? Почему вы Панкова оставили одного?»

— Давай хоть не говорить друг другу о Панкове... На пролив мы опоздали, в этом я признался еще у Дудина, в Рубежанске. Чего же ты хочешь? Укорить меня еще раз?

— Ты не даешь мне говорить. Здесь, на участке, меня многое порадовало. Здесь я увидел тебя...

Залкинду хотелось курить, и он принялся искать спички.

— Потерпи еще пять минут, а потом выкуришь сразу три папиросы, — сказал Батманов. — Какие ты увидел здесь мои грехи?

— Ты говорил о дружбе Алексея с Тополевым. И я хочу сказать о дружбе... твоей с людьми, с рядовыми строителями. И раньше подмечал я эту дружбу. А здесь как-то по-новому ты приблизился к людям. Проще, сердечнее стал. Это очень хорошо. И авторитет твой поднялся еще выше. И то, что ты предостерег Рогова, — тоже признак хороший. Я и рад, что мне с таким вот Батмановым приходится работать.

Батманов в явном смущении щелкнул крышкой портсигара и сердито сказал:

— Свернул ты на такое, что трудно слушать. Нельзя ли условиться на будущее — не говорить друг другу комплиментов?

— Предложение принимаю. — Залкинд подвинул табурет поближе и сел рядом с Батмановым. — Уславливаемся ныне говорить друг другу только неприятности. Я сразу и начну, можно?

Батманов потер шею, смеясь:

— Теперь уж не отступишься, поскольку сам напросился!

— Зятьков мне рассказал, как ты у него перенимаешь метод. Умара тоже похвастался: мол, учу начальника сваривать трубы.

— Это ты зря! — с досадой поднялся Батманов. — Я люблю всякое мастерство, и у меня чешутся руки. Интересно ведь попробовать самому.

— Да я не против! И понимаю тебя вполне по-человечески.

— Метод Зятькова пригодится на других участках, и Умары тоже.

— Так я именно об этом! Не ограничивай ты, пожалуйста, распространение хороших методов работы только личным показом. Ты не Петр Первый, и времена теперь не те. Давай сообща наладим техническую пропаганду на стройке. С размахом, как следует! Пущина заставим выпускать листовки об Умаре, о Махове... Выделим инструкторов стахановских методов — того же Зятькова, Петрыгина. Начнем готовить совещания стахановцев — сначала на участках, потом общее, по строительству. Дело?

— Дело, товарищ парторг, — сказал Батманов и протянул зажигалку: — Теперь кури подряд три папиросы... А за комплименты пожалел бы и огонька. Или чаем тебя угостить?

Они пили чай и молча обменивались дружелюбными взглядами.

— Разреши, Василий, еще одной щекотливой темы коснуться. Можно?

Батманов кивнул головой:

— Касайся...

— Я так понял: ты хочешь усыновить Гену Панкова.

Василий Максимович насторожился и отставил стакан с чаем:

— Не одобряешь, что ли?

— Почему не одобряю? Хочу только предупредить по- дружески. Ленька у меня тоже приемный, ты знаешь... Но он появился в моей семье трех лет. А Генке — пятнадцать! Ты сейчас один, и у тебя такое в сердце... Не отпугни его.

— Я думал об этом и все понимаю, — поднялся Батманов и принялся возбужденно расхаживать.

— Панков давал ему большую свободу. Это был отец умный, умел издалека руководить мальчишкой.

— И я не буду навязывать мальчику свою волю и чувства.

— Правильно, Василий. Твое влияние должно быть незаметным. Тебе придется сдерживаться, пока он не привыкнет к тебе, как к отцу.

— Бедняга, так жаль его! — тяжело вздохнул Батманов — Вчера пошел я к связистам и увидел его... Стоит у крыльца и горько так плачет. С ума можно сойти!

Батманов сел и обхватил голову руками.

Не сразу начальник строительства и парторг вернулись к своим обязанностям. Залкинд решил вызывать людей участка.

— Работай здесь, — остановил его у двери Батманов. — У меня накопилось много почты, приказов и директив наркомата, и вообще за последние дни запущена почта. Я буду потихоньку без секретаря возиться с бумагами и тебе не помешаю.

Они сидели в разных углах небольшой комнаты и занимались каждый своим делом. К Залкинду один за другим приходили работники участка, коммунисты и беспартийные. Батманов, вытащив из объемистого портфеля бумаги, молчаливо просматривал их, ставил резолюции, делал записи, быстро и без помарок набрасывал телеграммы и письма. Впечатление от разговора с Залкиндом в нем еще не рассеялось, он поглядывал на парторга и невольно прислушивался к его беседе с посетителями.