Свою известность «Таврида» разделяла со «Стрелкой», или «пуантом». Для петербуржцев в прошлом веке не было надобности разъяснять, что за «стрелка»: каждый знал, что это западная оконечность Елагина острова.

Князь В. П. Мещерский в своем «Гражданине» как-то изложил версию происхождения традиции, в силу которой петербургский бомонд считал непременным долгом в длинные летние сумерки прогуливаться на «стрелку»: следить, как огненный шар медленно погружается в прохладную влагу Финского залива. Князь уверял читателей, будто причиной была графиня Самойлова. Эта светская львица устраивала шумные праздники в усадьбе «Графская Славянка» под Павловском, соперничая с самим Государем в роскоши и блеске. Николай Павлович, чтоб не было соблазна вельможам ехать мимо его Царского Села в гости к графине, велел купить у нее эту усадьбу, называемую с тех пор «Царской Славянкой» (в нынешнем своем руинированном виде — еще хуже, чем сразу после войны, — ничуть не напоминающую о сказочных пирах и фантастических увеселениях). Вынужденная продать свою Славянку, графиня Юлия Павловна отправилась на стрелку Елагина острова, вышла здесь из кареты и изрекла: «Где буду я, туда и будут ездить!». И тотчас весь петербургский свет устремился на Елагин.

На самом деле, не ревность Императора к антропшинским холмам заставила приобрести у графини эту усадьбу, но необходимость для хозяйки Славянки расстаться с русской недвижимостью. Бурная жизнь Юлии Павловны заслуживает хотя бы нескольких слов — не только из-за воспитанницы ее, Амацилии Паччини, знакомой всем по шикарному портрету кисти Карла Брюллова, на котором изнуренная ласками своей покровительницы девчушка покидает вместе с ней маскарадную залу Аничкова дворца.

Юлия фон Пален — по отцу внучка петербургского губернатора, убившего Императора Павла I, а по материнской линии — внучка того самого графа Скавронского, который на Моховой заставлял петь своих лакеев. Вдова Скавронского, Екатерина Васильевна (урожденная Энгельгардт, племянница светлейшего князя Потемкина), вышла за графа Юлия Помпеевича Литта, одного из самых ярких авантюристов XVIII века, среди затей которого, в частности, приобщение России к ордену мальтийских рыцарей. Старик Литта (второй муж бабушки; затрудняемся определить степень родства) необычайно любил графиню Юлию Павловну, ставшую единственной наследницей его огромного состояния, что придало еще больше обаяния ее романтической натуре.

Замужества ее были кратковременны, но блистательны. Первый муж — красавец великан граф Николай Александрович Самойлов, подозрительно называемый современниками «русским Алкивиадом». Имя античного героя, выражавшего, если верить Платону, недоумение, почему Сократ, укрывшись с ним одним плащом, ничего при этом не делал, — как хотите, красноречиво. Любопытная отмечалась комбинация: граф любил некоего А. Н. Мишковского, с которым устраивал гомерические попойки, но и Юлия Павловна одаряла того же Мишковского дорогими векселями, опротестованными, впрочем, живым еще тогда графом Литта. Умер Юлий Помпеевич семидесяти шести лет с историческим словом на устах: «Сальватор отличился на славу в последний раз» — в адрес домашнего кондитера-итальянца, угостившего превосходным мороженым…

Не живя с Самойловым, Юлия Павловна укатила в Италию, где случился безумный роман с певцом Пери, ради брака с которым графине пришлось отказаться от всех своих поместий в России (таково было суровое законодательство, охранявшее фамильные российские угодья от заезжих иностранцев). Впрочем, недвижимость была и за границей: дворец в Милане, вилла под Парижем. Последний раз вышла она замуж в возрасте шестидесяти лет — за графа де Морнэ, но и с ним вскоре разошлась. Умерла в семьдесят два года, пережив Парижскую коммуну.

Посетителям ЦПКиО (странная аббревиатура, детище первых пятилеток) на Елагином острове трудно понять, как же проходили эти знаменитые гуляния на «пуанте». Узкие дорожки вдоль прудов, ничем не примечательный мысок с чем-то вроде пристани со львами (бетонные копии настоящих, типа тех, что у дома Лобановых-Ростовских, «с подъятой лапой, как живые» — декорация 1930-х годов). Куда тут в каретах, запряженных цугом; а во времена Блока еще и на автомобилях заезжали! И сейчас-то все вокруг вытоптано, а тогда — тучи пыли, конское ржанье, дымящийся помет… многое в жизни наших предков попросту непостижимо.

Да и, казалось бы, на что может вдохновить унылая перспектива финского мелководья с взбаламученной желтой зыбью. А вот ведь: «струя светлей лазури», парус, белеющий в тумане моря голубом, — это не что иное, как наша «Маркизова лужа», преображенная гением Лермонтова, готовившегося к поступлению в школу подпрапорщиков.

Конечно, когда мы у Кузмина читаем про то, как далек закат, и в море плещутся тела, чей жар прохладе влаги рад, — рисуется воображению Ницца, Лазурный берег… ан нет! Та же самая наша Невская губа, взморье — может быть, как раз здесь, на Стрелке, или же на сестрорецком побережье. Грязный песок, бесконечные тростники, вырастающие из прибрежных болот.

Собственно, эти стихи точно соответствуют одной из дневниковых записей М. А. Кузмина о прогулке с друзьями в июльский день 1906 года в приморский ресторанчик. Общество — люди нам знакомые, особенно в тот год близкие поэту: К. А. Сомов, В. Ф. Нувель (напомним, что по возрасту все трое почти сверстники, им около тридцати пяти). Для украшения мужской компании предназначался в тот день Павлуша Маслов. Особенно всем понравилось возвращение: тесной гурьбой в одном экипаже, под теплым летним ливнем, с опущенным верхом — втроем целовались с Павликом.

Все, что мы знаем о нем — это стихи Кузмина («нос Пьеро», «губ разрез пьянящий»). Извивался змеей, радуя поэта в постели самыми неожиданными приемами и невозможно изысканными позами. «Тапетка», панельный мальчик, приехавший на заработки из Вологодской губернии и встретившийся Кузмину в Таврическом саду. Красив не был, но делал все. Михаил Алексеевич признавался, что иногда нравятся ему этакие «мордульоны». Сильно к нему привязался и скучал, вынужденный, по разным обстоятельствам, провести несколько недель в то лето в Васильсурске. Забрасывал Нувеля телеграммами, тревожился, где Павлик, почему не пишет. Вальтер Федорович, регулярно встречая парня в «Тавриде» с разными дяденьками, рассудительно успокаивал и просил не волноваться.

Вот такой тютчевский размах, ничуть не умаляемый тем, что мы знаем, кого подразумевал тут Кузмин. Вернувшись в Петербург, поэт нашел новые предметы для вдохновения. Маслов постепенно испарился. Одно его выражение заслуживает быть сохраненным. Известно, что у Кузмина были необыкновенные огромные глаза, придававшие ему под старость, когда он совсем высох, сходство с поседевшим филином, но смолоду пленявшие колдовской силой. Привлекли эти глаза и Павлушу, назвавшего их «ебливыми», что Михаила Алексеевича приятно тронуло.

В 1906 году поэт жил совсем близко от «Тавриды» — на Суворовском проспекте, д. 34. Этот доходный дом (между Таврической и Кавалергардской) принадлежал архитектору двора великого князя Сергия Александровича (символично, нечего сказать) Александру Васильевичу Кащенко. По его проекту и построен в 1901 году. Здесь снимала квартиру старшая сестра Кузмина, Варвара Алексеевна, со своим вторым мужем П. С. Машковым и двадцатилетним сыном от первого брака, Сергеем Абрамовичем Ауслендером.

Кузмин поселился у сестры. Интересно, что дядя с племянником начали печататься одновременно — с 1905 года. Первые опыты Ауслендера могли бы наивному читателю показаться выдающими общие вкусы с дядюшкой. Нувель, правда, отнесся к его повести «Записки Ганимеда» (название-то каково!) скептически, усмотрев в ней апологию онанизма. На самом деле — нет. Ничего такого у Сергея не было на уме. Дядюшке, влюбленному одно время в Судейкина, показалось, будто художник посматривает на его племянника, и он провел с Сережей воспитательную беседу. Но Ауслендер уверил дядю Мишу, что ничуть этим не интересуется и, действительно, вскоре женился. Стал профессиональным литератором, после революции ушел в агитпроп, писал в детских журналах о полярниках и аэропланах, был репрессирован в начале 1940-х годов.