Не знаем, обращал ли кто внимание на то, что разница в возрасте у них с Клюевым была ровно в одиннадцать лет: оба октябрьские. Примерно такая же разница была между Полем Верленом и Артюром Рембо, чей роман с разлуками, возвращениями, сентиментальными путешествиями, драками и покушением на убийство — классика мирового гомосексуализма. Внешность Верлена и Клюева близка по типу: этот с залысиной сократовский лоб… Греки знали все, и возможно, череп Сократа, личности мифологической, воплощал некий канон, связанный именно с сократическими наклонностями. Каковы суть: влечение к мальчикам и юношам с целью воспитания в них благородных и достойных качеств. Афиняне видели в Сократе развратителя молодежи, за что обрекли на смерть. Мы почитаем его, как мудреца и мученика.

Известность пришла к Клюеву в начале 1910-х годов. Он с Вытегры, из северных русских земель, где не знали крепостного права и сохранили чистоту национальной народной культуры. Им интересовались, хотели видеть в нем тенденцию. Он и сам старался поддерживать легенду о певце крестьянской Руси, хранителе заветов древней мудрости. Его творчество — приятная пища для литературоведов, стихи сложны и вряд ли когда-нибудь станут широко известны.

Последний наш Царь — по слабости или избранности своей предпочитал реальной России изустный миф о ней. И что любопытно: узорность эта словесная как бы материализовалась. Мы имеем в виду исключительный размах строительства храмов и монастырей в царствование Николая II. Незадолго до конца Императорской России возникло несвоевременное, казалось бы, «Общество возрождения художественной Руси», и памятником ему остается белокаменный, испещренный резьбой Федоровский городок в Царском Селе (1913–1914, арх. С. С. Кричинский). Название он получил по воздвигнутому рядом придворному собору во имя Федоровской иконы Божией Матери, которой инокиня Марфа благословила восемнадцатилетнего сына своего, Михаила Романова, на царство.

По стечению случайных обстоятельств (а можно говорить и о неизбежности) с этим Федоровским городком связана судьба Есенина. Помимо мистических соответствий, связь эта имеет вполне прозаический, отчасти даже низменный аспект, хорошо понятный всем, перед кем возникала проблема: спасти ребенка от военной службы. В 1915 году, как известно, шла война. Возраст у Сережи был самый, что ни на есть, призывной, и он запросто мог бы оказаться где-нибудь в Галиции или Подолии под австрийскими пулями. Вот тут понадобились связи, обнаружились потаенные нити и узелки. Стал вдруг известен начальник царскосельского гарнизона полковник Д. Н. Ломан, к которому Клюев обратился с цветистым посланием, молением о «прекраснейшем из сынов крещеного царства», светлом братике своем Сергее Есенине. В результате юного поэта определили в «санитарный поезд Императрицы Александры Федоровны», и военная служба Есенина проходила в Федоровском городке, превращенном в госпиталь для привезенных с фронта раненых. Должность санбрата не мешала ему выступать в салонах, наведываться в «Бродячую собаку». Друзья, Клюев с Есениным, являлись на публике в бархатных шароварах и шелковых косоворотках, что, на наш взгляд, не хуже и не лучше пресловутых футуристских желтых кофт.

Удостоен был Есенин выступить 22 июля 1916 года на вечере для раненых в присутствии вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Государыня позволила посвятить себе есенинский стихотворный сборник «Голубень». В связи с дальнейшими событиями набор был рассыпан, а поэт сочинил целую историю, будто его просили, но он отказался посвящать сборник царице, за что его чуть не упекли в дисциплинарный батальон.

На самом деле он безбедно числился при санитарном поезде 143 до марта 1917-го, после чего, пользуясь наступившей смутой, дезертировал. Тут в редакции эсеровской газетки «Дело народа» он познакомился с толстоногой секретаршей Зинаидой Николаевной Райх… Женщины с ним были всегда. Особенно показательно, что увлекалась им Айседора Дункан, престарелая вакханка, которая когда-то пыталась ссильничать Нижинского, чтоб получился чудо-ребенок от двух гениев. Конечно, Сергею нравилось, что его любили. Ласкам он отдавался охотно, хоть нет ничего невероятного в предположении, что от клюевских касаний старался увильнуть. Может, и поколачивал домогающегося. Легонько; сюжет довольно обыкновенный. Именно так, что на баб не лез, не успевал (сами перехватывали инициативу), но к мужчинам был, по-видимому, равнодушен.

О многом лгавший и еще о большем умалчивавший в своих «романах без вранья» Мариенгоф сообщает не лишенный пикантности эпизод своего сожительства с Есениным в начале 20-х годов, когда они были вынуждены ютиться вместе на одной кровати в холодной каморке (на дрова, видите ли, не хватало). Для согревания приходилось нанимать (стоила дешевле дров) пышнотелую блондинку. Ее запускали предварительно в холодную постель, и нагрев ее своим жаром, блондинка удалялась. Два поэта мирно засыпали под одним одеялом. В сущности, правдоподобно. Среди есенинских близких приятелей никого из особенно этими делами интересующихся не заметно.

Разве что Вольф Иосифович Эрлих, которому кровью нацарапано «До свиданья, друг мой, до свиданья». Он был, оказывается, чем-то вроде литературного секретаря у Кузмина. Этого Эрлиха (он познакомился с Есениным, на семь лет его старше, в двадцать три года) прямо-таки демонизируют нынешние правдюки. На самом деле он, хоть служил в НКВД (как многие есенинские знакомцы), но не каким-нибудь тайным осведомителем, а в пограничных войсках. Славил, конечно, «ночи диктатуры, железную походку ЧОНа»; в 1937 году был расстрелян. Обычная, типичная для своего времени фигура, ничего особенного. Забавная у него есть поэма о двух друзьях-чекистах, живших втроем с девушкой Леной, убитой-таки врагами, после чего друзья отправляются в деревню на продразверстку. Завершается поэма как-то совсем в духе Кузмина. Друзья вновь встречаются в Ленинграде, идут по городу:

Но в общем, ничего невероятного нет в предположении, что у Есенина только Клюев и был. Ни тот, ни другой не скрывали, какие отношения их связывали, и любой может эти стихи прочитать во всех сборниках, издающихся массовыми тиражами. Вот, например, стихи Есенина 1918 года:

После революции Есенин бывал в Петрограде лишь наездами. Не лишенный примечательности эпизод: кажется, летом того же 1925 года заехал с пьяной гопкомпанией в Детское Село (переименованную царскую резиденцию), забрался на скамейку к Пушкину в лицейском садике и так сфотографировался… Символично, нечего сказать.

Приехал 25 декабря сюда умирать. Остановился в «Англетере» (тогда, кажется, именовавшемся «Интернационалем»; теперь убийственное доказательство нашли жидоморы: нет, мол, записи о постояльце в гостиничной книге; ну что ж, значит, не приезжал; может, до сих пор еще жив). Едва умывшись с дороги, отправился искать Клюева.

Это неподалеку от Исаакиевской площади, рядом с демидовским домом на Большой Морской, (ныне Дом композитора). Улицу уже успели переименовать в Герцена. Дом 45, квартира 8. Николай Алексеевич прожил здесь до 1932 года, когда уехал в Москву.

Последние его годы на воле были связаны с удачным на редкость союзом — с Анатолием Никифоровичем Кравченко. Толику было семнадцать, Клюеву — сорок четыре, когда они познакомились. Толик учился живописи в Киеве и решил отправиться в 1928 году в Ленинград поступать в Академию художеств.