Интересно отметить, что, в отличие от первоначального проекта конституции (о котором мы говорили раньше), в утвержденном ее варианте опущены положения о преемственности верховной власти в КПК и КНР. Мао на этот раз отказался назначить кого-либо своим официальным преемником. Это наводит на мысль о том, не являлось ли включение в проект конституции статьи о преемнике — Линь Бяо всего лишь уловкой, рассчитанной на то, чтобы объединить тем самым против него всех других членов руководства КПК? Если бы Мао действительно серьезно относился к вопросу о преемственности власти, он наверняка настоял бы на включении подобного пункта в текст новой конституции.

«Культурная революция» окончилась, но ее идеология полностью сохранилась. Сохранились и те силы, которые ее вдохновляли. «В бурном море не обойтись без кормчего» — значит для самого сохранения роли и исторических подмостков для «кормчего» нужно, чтобы море было бурным, нужно создавать обстановку перманентных потрясений и хаоса в Поднебесной. И тогда один лишь «кормчий» будет в состоянии восстанавливать порядок, выступая вершителем судеб всего народа.

С кем же мы имели дело в лице Мао Цзэдуна: со сбившимся с пути марксистом или националистом, позаимствовавшим нечто у марксизма?

Из всех суждений о Мао Цзэдуне, которые нам довелось читать или слышать, самыми интересными нам показались несколько его собственных высказываний: «Во мне заключен дух тигра, и он преобладает, но вместе с ним уживается и дух обезьяны», — писал Мао Цзэдун в письме своей жене Цзян Цин. «Нам надо соединить Карла Маркса и Цинь Шихуана»¹, — говорил он на одном из собраний партийного актива. «Наш коронный номер — это война, диктатура»².

Подобные сентенции могут показаться просто проявлением экстравагантности. Но нельзя исключить, что, быть может, именно они дают разгадку этой личности…

Перелистаем еще раз страницы идейной биографии Мао и обратим внимание на его собственные суждения об эволюции своих взглядов.

В беседе с японскими социалистами, состоявшейся 10 июля 1964 г., то есть когда Мао уже перевалило за 70 и когда он стал подумывать о «встрече с Марксом», он вспоминал: «Я участвовал в буржуазно-демократической революции 1911 года. С тех пор я учился 13 лет: 6 лет я посвятил изучению трудов Конфуция, и 7 лет я читал произведения капитализма. В студенческом движении участвовал и выступал против тогдашнего правительства.

Только мысль создать какую-нибудь партию мне не приходила в голову. Маркс мне не был знаком, и о Ленине я тоже ничего не знал. Поэтому у меня не возникало мысли организовать коммунистическую партию. Я верил в идеализм Конфуция и в дуализм Канта.

В 1921 году была создана Коммунистическая партия. Тогда во всей стране было 70 членов партии. Они избрали 12 делегатов. В 1921 году состоялся I съезд партии, на котором я был в числе делегатов. Там было еще двое… Впоследствии они вышли из партии. Еще один стал троцкистом. Этот человек жив по сей день и живет в Пекине.

Я и этот троцкист — мы еще живы; третий, кто еще жив, — это заместитель председателя республики Дун Биу. Все остальные либо погибли, либо совершили предательство. С 1921 года, года основания партии, и вплоть до Северного похода в 1927 году мы знали только, что мы хотим совершить революцию, но как надо совершить революцию — методы, линия, политическое планирование, — в этом мы абсолютно не разбирались.

Позднее. мы постепенно стали что-то понимать — борьба научила нас. Возьмем для примера земельную проблему: 10 лет я посвятил изучению классовых отношений в деревне. Или проблема войны, на это тоже ушло 10 лет. 10 лет я воевал, и только потом я овладел искусством ведения войны.

Когда в партии появились правые уклонисты, я был левым. Сейчас, когда в партии возник „левый“ оппортунизм, меня называют правым оппортунистом. Никому не было дела до меня, одинокий и покинутый, один я и остался. Я всегда говорю, в ту пору был один-единственный будда, который первоначально был всемогущ, но его выбросили на свалку, он ужасно смердел. Позднее, во время „великого похода“, мы провели совещание в Цзуньи; и тогда я, вонючий будда, снова начал благоухать».

Довольно откровенный рассказ. Мао и не думает изображать из себя человека, который овладел теорией марксизма-ленинизма. Напротив, он настойчиво подчеркивает (как и в рассказе Э. Сноу за 30 лет до этого) традиционно-китайские основы своего образования и мировоззрения. Как следует из его слов, в сущности, он не придавал большого значения на начальных этапах революционной деятельности выработке идейной платформы— все руководители в его изображении были на невысоком уровне в теории. Быть может, эти признания навеяны настроениями старого человека, который склонен вышучивать грехи и заблуждения своей молодости?

Вернемся к автобиографическому рассказу Мао, записанному Эдгаром Сноу в Яньани. Перелистаем его снова ретроспективно, уже с учетом нашего знания последующей деятельности Мао Цзэдуна. И вот что бросается в глаза: Мао настойчиво, нарочито и сознательно демонстрирует перед Сноу свою приверженность идеям национального возрождения Китая и как основу своих политических взглядов, и как главный мотив революционной деятельности. Конечно, он говорит о себе как о коммунисте и марксисте, но только во вторую очередь.

Касаясь своей реакции на события русско-японской войны 1905 года, Мао не скрывает, что все его симпатии были на стороне Японии как азиатской державы. Он рассказывает, как в школу, где он учился, приехал учитель, побывавший в Японии. Он носил фальшивую косу, в связи с чем его прозвали «фальшивый заморский черт». «Многие студенты не любили „фальшивого заморского черта“, — повествует Мао, — но я любил слушать его рассказы о Японии. Он преподавал музыку и английский язык. Одна из его песен была японской и называлась „Бой в Желтом море“. Я до сих пор помню некоторые чарующие слова этой песни. В то время я знал и ощущал красоту Японии и разделял ее гордость и могущество, воспеваемые в этой песне, посвященной победе над Россией».

Напомним, что, по словам Мао, его самые первые политические эмоции были связаны с пробуждением чисто националистических чувств, вызванным «угрозой расчленения Китая», о которой он впервые узнал из брошюры Чэнь Тяньхуа. Речь шла о японской оккупации Кореи и Формозы, о потере сюзеренитета над Индокитаем, Бирмой и другими странами. «После того как я прочитал это, почувствовал тревогу-за будущее моей страны и начал понимать, что долг всего народа — помочь спасти Китай».

Позвольте, но разве утрата установленного цинской династией формального господства над Индокитаем, Бирмой и другими соседними государствами создала угрозу «расчленения Китая»? Ведь эти государства никогда не были собственно китайской территорией. Что же так взволновало юношу? Судьба народов этих стран или ослабление могущества китайской империи?

На вопрос Э. Сноу о целях коммунистов в антияпонской войне — думает ли он о возвращении Китаю всех территорий, захваченных Японией, или только об изгнании Японии из Северного Китая — Мао ответил недвусмысленно: «Непосредственной задачей Китая является возвращение всех наших территорий, а не только отстаивание нашего суверенитета до Великой китайской стены». У него уже тогда было своеобразное представление о «наших» территориях.

Но и на этом не остановились притязания Мао. Он прямо заявил Э. Сноу, что Китай претендует и на территорию Монгольской Народной Республики… «Когда в Китае победит народная революция, республика Внешняя Монголия автоматически станет частью Китайской федерации по собственной воле».

Э. Сноу — мы уже разбирали выше его мотивы — считал Мао прежде всего националистом, а затем коммунистом и еще в период гражданской войны предсказывал неизбежный конфликт Мао (в случае победы революции) с КПСС и другими марксистско-ленинскими партиями. Эту позицию, в сущности, разделяет и Стюарт Шрам, хотя он и доказывает приверженность Мао Цзэдуна «ортодоксальному марксизму». «Мао, — пишет он, — был националистом задолго до того, как он стал коммунистом или революционером любого разряда»³. Именно С. Шрам под этим углом зрения рассматривает основные вехи становления идейной биографии Мао Цзэдуна. Сам Мао, вспоминая много лет спустя о начальном периоде своей деятельности, отмечал: «…В нашей партии… говорили, что у меня нет и капли марксизма, а они — стопроцентные большевики».