— Нет, нет, только не черное! — и решительно сдернул покрывало. — Только не для Моне! Черное — это не цвет!

«По-моему, это госпожа Бланш предложила взять вместо него отрез кретона, — вспоминает Дениза Тибу, мать которой работала в доме Моне прачкой. — Это была ткань в цветочек, голубовато-сиреневого цвета…»

Траурный кортеж направился на кладбище. Отпевания не было. Впереди колонны шагал мэр. Гроб с телом несли деревенские жители.

Клемансо пропустил вперед себя участников процессии, оказавшись в самом конце кортежа. Он шел медленно, опираясь на руку доктора Ребьера.

И вдруг он остановился. Сил идти дальше не осталось. Руки в перчатках, которых он никогда не снимал, дрожали. Глаза Клемансо наполнились слезами.

— Брабан, на кладбище! — позвал он своего шофера. — Я должен видеть, как его похоронят…

Клемансо не случайно не снимал перчаток. Он страдал экземой, не поддававшейся лечению. Последняя пара его перчаток в конце концов оказалась у Саша Гитри, который выставил их в своем музее на улице Элизе-Реклю.

Так же, в перчатках, Клемансо 16 мая 1927 года явился в музей «Оранжери». Вместе с ним пришли Поль Леон, директор Управления государственными музеями Анри Верн и Мишель Моне. Торжественное открытие экспозиции назначили на следующий день.

Завершив осмотр залов, Клемансо попросил всех ненадолго оставить его наедине с картинами. Когда он снова подошел к своим спутникам, они заметили, что он плакал.

В ноябре 1929 года, спустя три года после смерти Моне, Клемансо скрежетал зубами от боли: «Смерть! Это облегчение!»

У него случился сильнейший приступ уремии.

— У меня есть надежда? — спросил он своего врача, доктора Лобре.

— Нет.

В пятницу 22 ноября, когда Саша Гитри выходил из дома по улице Франклина, его обступили журналисты.

— Есть битвы, которые нельзя выиграть… — отвечал он на все их вопросы.

В субботу утром Клемансо потребовал, чтобы его одели в его легендарный костюм. Генерал Гуро сказал по этому поводу:

— Он умер, как умирают солдаты в траншеях. В полной форме.

Старый друг Моне скончался в воскресенье 24 ноября в 1 час 45 минут ночи.

Но до того как обрести вечный покой в земле Вандеи, он еще успел написать книгу, посвященную «нимфеям».

«Из всех людей, которых я знал, — говорил он Жану Марте, — может быть, именно Моне стал тем, кто сделал мне больше всего всевозможных открытий. Вот он, смотрите! Он весь на свету! Он берет этот свет, дробит его и воссоединяет по законам науки. Что может быть интереснее?»

Критика довольно сурово восприняла выставку картин Моне в «Оранжери»: «Работа старика!», «В картинах чувствуется усталость»… и тому подобное.

Пусть так. Но все равно, какое наслаждение очутиться на «хорах» этого водного собора, задуманного архитектором, поэтом и художником из Живерни! Какое потрясающее чувство полной отрешенности охватывает каждого, кто приходит в эту «Сикстинскую капеллу» импрессионизма!

Живописец, чей прах покоится в земле под покровительством святой Радегонды, оставил почти две тысячи картин. Специалисты фонда Вильденштейна, приложив немало трудов, опубликовали исчерпывающий каталог с комментариями его поистине необъятного творчества. Но, когда речь идет о столь выдающейся плодовитости, нельзя исключить, что то или иное полотно может оказаться вне поля зрения искусствоведов. Впрочем, послушаем людей посвященных. Вот что, например, писал Леон Верт в своей статье в газете «Ар» от 5 декабря 1947 года: «В молодости Моне и Ренуар в одно и то же время писали одни и те же сюжеты: листву, воду, уток… Сорок лет спустя одна из этих картин оказалась в галерее Дюран-Рюэля. Встал вопрос об авторстве. Моне или Ренуар? Обратились к самим художникам, но ни тот ни другой так и не смогли вспомнить, что писали именно эту картину. Этот факт известен мне со слов самого Моне».

После смерти Клода Моне в Живерни в его мастерской осталось несколько холстов. Завещания художник не оставил. По закону, следовательно, единственным его наследником мог считаться Мишель. В 1926 году сыну Клода и Камиллы исполнилось 48 лет. Никакой профессии он так и не получил и жил, посвящая все свое время увлечениям — сафари и автомобилям.

14 июля 1931 года в возрасте пятидесяти трех лет он женился на прелестной женщине по имени Габриэль Бонавантюр — бывшей манекенщице, двенадцатью годами моложе его.

После свадьбы Мишель уехал из Живерни в маленькую деревушку Сорель-Муссель, что на побережье Эры, между Дре и Ане. Здесь он построил себе очень милый дом, который украшал охотничьими трофеями, привезенными из Африки.

Бланш по-прежнему жила в Живерни. Наследник поручил ей заботу о розовом доме и картинах. Для безбедной жизни им всего-то и требовалось, что время от времени продавать одно из полотен.

Бланш посвятила себя двум занятиям — живописи и саду. Сегодня ее картины продаются на вес золота. Кроме того, она, как рассказывает Жан Пьер Ошеде, очень хотела, чтобы «ирисы, японские пионы и нимфеи нисколько не сомневались: время забвения еще не пришло и они могут цвести в свое удовольствие. Голубой Ангел превратился в ангела-хранителя для всех цветов, которые так любил Моне»[254].

Наступил 1940 год. Грохот пушек, вой немецких пикирующих бомбардировщиков, оккупация… Бланш пришлось покинуть Живерни. Вместе с Лили, Роже Тульгуа и их сыном Жан Мари она укрылась в Эксан-Провансе. Но ненадолго. Как только прекратились военные действия, она вернулась в деревню. Снова распахнула зеленые ставни. И не сдержала вздоха облегчения. Разрушения оказались минимальными.

Оставалось пережить годы оккупации, но главное — любым путем воспрепятствовать возможной реквизиции дома.

«Через посредничество нашего зятя Альбера Салеру[255], который в те годы занимал пост мэра Живерни, она обратилась в Министерство изобразительных искусств, — рассказывает Жан Пьер Ошеде[256]. — Полученный ответ немного ее успокоил. Были предприняты необходимые меры, в частности, направлено письмо графу Меттерниху, возглавлявшему комиссию по охране произведений искусства во Франции. Тем не менее спустя некоторое время вновь возникла опасность реквизиции, на сей раз со стороны немецкой армии. Сестра снова, теперь самостоятельно, обратилась в министерство, которое добилось от немецких властей специального ордера для дома в Живерни. Согласно этому документу ни один оккупант не имел права переступать его порога. Ордер висел на калитке, выходившей на улицу, и, надо сказать, никто никогда не пытался его нарушить».

Тем не менее в 1944 году однажды вечером возле решетки сада остановились двое немецких офицеров. Нет-нет, они не несли с собой никаких угроз. Просто попросили разрешения осмотреть «дом великого художника». Бланш разрешила. Как выяснилось, офицеры приехали из Ларош-Гюийона, местечка, расположенного в нескольких километрах от Живерни, выше по течению реки, в котором фельдмаршал Роммель устроил свой командный пункт. Одного из них звали Фридрих Руге, он был адмирал, второго — Ганс Шпайдель, он был начальником штаба армии Роммеля.

Руге оставил об этом посещении воспоминания[257]: «Дом художника Моне стоит посреди восхитительного сада, утопающего в цветах. Следит за ними пожилая дама, падчерица живописца. Картины с изображением ирисов и нимфей производят очень сильное впечатление…»

Итак, розовый дом избежал участи быть ограбленным. Зная о методах некоторых высокопоставленных офицеров рейха, мечтавших задешево собрать собственные богатые коллекции, это можно считать редкой удачей. В доказательство своих слов приведем текст заметки, появившейся в газете «Спектатер» 27 апреля 1948 года: «Британскими властями обнаружено около 50 художественных полотен, украденных во Франции Риббентропом. Картины нашлись в замке Юлианика и в здании Министерства иностранных дел. Среди них — картины Мане, Курбе, Моне и других мастеров. В настоящее время они переданы под попечительство французской миссии в музее Гамбурга и в ближайшее время будут возвращены законным владельцам».