— Поверьте, мне очень жаль, — говорил он, — но вы же понимаете: я не могу вложить все свое состояние в вашу живопись!

Прекрасная пора иллюзий миновала безвозвратно.

От Базиля мы знаем, что ближе к концу зимы Моне вернулся в Париж — «изголодавшийся и в полном унынии». Неудивительно, что ему снова пришлось предложить другу свое гостеприимство. «Это не слишком весело, — отзывался он, — но должен же мой крестник что-то есть».

Черная полоса и не думала заканчиваться. Моне представил на Салон два полотна — оба были отвергнуты жюри. В Нормандии на него глядели косо, но, выходит, и в Париже ему нет места. Что делать, куда идти? И он вспомнил о Буживале, том самом, где не так давно писал льдины на Сене. «Буживаль не так красив, как соседний с ним Шату, — отмечает Ардуэн-Дюмазе[16], — но благодаря нескольким старым домам и образующим амфитеатр крышам он выглядит достаточно живописно, хотя совсем не похож на роскошный загородный курорт. Особую красоту Буживалю придают благородство линий и разнообразие цветовых оттенков…»

Итак, старый дом и разнообразие цветовых оттенков — именно это «богатство» выпало на долю Клоду, Камилле и крошке Жану, которые почти на год стали лагерем в Бужи-вале. Мы не случайно говорим «лагерем», потому что нужда и лишения в их маленьком семействе достигли в эту пору пика. Летом 1869 года Моне и его близкие жили так скудно, как никогда прежде. Если бы не Ренуар, регулярно навещавший друга, с которым вместе ходил на этюды, и привозивший хлеб, а иногда и кое-что более существенное, как, например, тушеного кролика и бутылку терпкого вина, семья голодала бы в буквальном смысле слова. Зато с разнообразием красок и оттенков все действительно обстояло наилучшим образом, особенно на заросшем деревьями островке Круасси, где находился «Лягушатник».

«Лягушатником» назывался кабачок, стоявший возле самой воды и представлявший собой нечто вроде плота под просмоленной крышей. Летом он пользовался большой популярностью среди владельцев лодок и их подружек, в основном девиц легкого поведения, распространявших вокруг себя ароматы дешевых духов. «От этого места, — позже напишет Мопассан в „Жене Поля“, — несет глупостью и разит мошенничеством и ярмарочной галантностью. Здесь плавают ароматы любви; здесь дерутся, чтобы услышать да или нет».

Моне тоже сражался — только с причудливой игрой света на речной глади. Ежеминутно меняющийся пейзаж, весь состоящий из дрожи и трепета, весь — ускользающее впечатление, вот что он писал в те дни.

У Моне и Мопассана было нечто, их объединяющее. Это нечто — река. «На протяжении десяти лет моей великой, моей единственной, моей всепоглощающей страстью оставалась Сена, — пишет Мопассан, известный всему Буживалю любитель лодочных прогулок. — О, прекрасная, спокойная, изменчивая и вонючая река, полная чудес и нечистот!»

В том, что касалось красоты, спокойствия, изменчивости и чудес, Моне полностью соглашался с писателем, ну а до вони и нечистот ему не было никакого дела!

Утопающий в зелени листвы «Лягушатник», лодки, мостики, дамские кринолины и костюмы купальщиков — именно этот сюжет избрал Моне для своей будущей картины, которую он намеревался выставить на Салоне 1870 года. Вот только хватит ли у него сил, а самое главное, материалов, чтобы осуществить задуманное? И к кому обратиться за помощью? К Базилю? Увы, добрый Фредерик в последнее время все чаще притворяется глухим…

«Вот уже неделю в доме ни крошки хлеба, ни капли вина, ни дров для кухни, ни свечей, — пишет он ему 9 августа. — Это ужасно». И — ни слова в ответ.

17 августа новое, еще более отчаянное письмо: «Да говорю же я вам, мы подыхаем с голоду! Буквально подыхаем! Не дай вам Бог познать такую нищету! Но только тогда вы поняли бы, чего мне стоит ваше крайне беззаботное отношение к чужой нужде…»

Письмо от 25 августа: «Если я не получу помощи, мы все умрем с голоду! И я даже не могу писать, потому что у меня совсем не осталось красок… Постарайтесь мне помочь…»

Действительно, Базиль еще оставался кое-что должен Моне за «Завтрак на траве», однако он уже выплатил ему значительно больше предусмотренного в договоренные сроки (по пятьдесят франков в месяц). Тем не менее он все-таки отправил Моне очередную сумму, но, если судить по ответному письму несчастного завсегдатая «Лягушатника», сделал это далеко не с легким сердцем. Как и большая часть цитируемых нами писем, этот документ взят из книги Г. Пулена «Базиль и его друзья», опубликованной в 1932 году. Моне не скрывает своей горечи: «Настоящим извещаю, что я не намерен последовать вашему совету (коему не нахожу извинений) и пешком идти в Гавр… Я в простое, как всегда, из-за нехватки красок. Вы, счастливейший из смертных, привезете из своей поездки кучу картин. Только я в этом году не смогу сделать ничего! Из-за этого я зол на весь свет, меня гнетет зависть, я в ярости и гневе. Если б только я мог работать, все наладилось бы. Вы говорите, что меня не спасут ни пятьдесят, ни сто франков. Возможно, но тогда мне остается только расшибить башку о стену. Я не жду внезапного богатства, но, если бы все те, кто, подобно вам, дает мне советы вместо того чтобы выслать кто пятьдесят, кто сорок франков и так далее, уж наверное, я был бы в другом положении. Перечитал ваше письмо. Дорогой друг, оно смехотворно. Не знай я вас, я мог бы принять его за шутку. Вы вполне серьезно, ибо вы так и думаете, заявляете, что на моем месте пошли бы рубить дрова. Только люди вашего положения могут верить в подобные вещи, потому что, окажись вы и в самом деле на моем месте, вы, возможно, чувствовали бы еще большее отчаяние. Это гораздо тяжелее, чем вы себе представляете, и я готов биться об заклад, что вы нарубили бы очень мало дров. Хороший совет дать нелегко, к тому же, вы уж не обижайтесь, я думаю, что всякие советы бесполезны. Как бы там ни было, конца моим несчастьям, судя по всему, не ожидается. Близится зима, а это не самое лучшее время для обездоленных…»

При первой же возможности, иначе говоря, как только у него заводилась пара монет, Моне садился в поезд и ехал в Париж. В городе он регулярно наведывался на улицу Гранд-Рю-де-Батиньоль, где в доме номер 11 находилось кафе, которое часто посещали многие его друзья. По имени владельца заведения они называли его кафе Гербуа.

Папаша Гербуа лучился добротой и любезностью. Этот крепкого сложения человек происходил из живописной деревушки Ларош-Гийон, стоявшей на берегу Сены. Моне наверняка бывал здесь, когда жил в Глотон-Бенкуре. В кафе Гербуа царила теплая атмосфера, и приезжий из Буживаля встречался здесь с Базилем, Ренуаром, Дега, Сислеем, Сезанном, Писсарро и Мане. Последнего вся компания считала кем-то вроде своего идейного вождя. Мане, отметивший 23 февраля 1870 года свое 38-летие, годами был старше их всех, за исключением своего ровесника Писсарро, и пользовался среди собратьев по искусству особенным уважением. Что касается остальных, то в 1870 году Дега было 36 лет, Сезанну — 31 год, Моне в ноябре стукнуло 30, Ренуару — 29. Самым младшим, хотя и самым высоким по росту, был Базиль — «папенькин сынок из Монпелье», которому исполнилось 28 лет.

— У Гербуа мы вели очень интересные разговоры, — рассказывал Моне репортеру из «Тан» Тиебо-Сиссону, — постоянно спорили друг с другом. Приходилось все время держать мысли в напряжении. Мы как бы подхлестывали друг друга к бескорыстному и искреннему поиску истины, и каждый заряжался энтузиазмом, на котором потом держался на протяжении долгих недель, пока идея не обретет окончательную форму. Эти встречи закаливали нас, укрепляли волю и позволяли мыслям обрести четкость и ясность…

Справедливости ради следует сказать, что нередко споры переходили в ссору, сопровождавшуюся взаимными оскорблениями. Особенно яростно нападали друг на друга Дега и Мане.

— Я начал писать лошадей задолго до вас, — кипятился Дега.

— Чушь! — бросал в ответ Мане. — Вы еще малевали исторические сюжеты, а я уже вовсю изучал настоящую жизнь!