— Вам необходим полный покой. Спиртное исключить. И бросайте курить.

Странные они люди, эти врачи. Послушать их, так жить вообще вредно. К тому же об убийственной силе табака в ту пору еще даже не догадывались.

Не успев закрыть дверь за доктором Гаше, Эрнест с наслаждением закурил отличную гавану и щедрой рукой плеснул себе горькой настойки пикон.

— Вот лучшее на свете лекарство! — довольно усмехался он.

К концу февраля ему стало не до смеха. Однажды утром он с ужасом обнаружил, что не в состоянии подняться с постели. Его разбил паралич. Первая мысль — надо срочно известить Алису. Она действительно примчалась по первому зову. И немедленно организовала перевозку больного в небольшую комнату в доме на улице Лафит, предоставленную ей друзьями, — не в гостинице же ему умирать![109]

— Не уходи, не бросай меня! — молил ее Эрнест.

И она его не бросила. Они уже десять лет не жили вместе, но теперь, когда он лежал беспомощный, «раздираемый чудовищными болями», она не могла от него отвернуться. Все же в прошлом, во времена роскошных приемов в замке Роттенбург, она его искренне любила. Теперь любовь ушла, но осталась жалость. И она будет за ним ухаживать, уверенная, что Клод поймет ее и не осудит. При всем своем равнодушии к религии он не может отказать ей в праве протянуть руку помощи умирающему. И разве не она в пору их жизни в Ветее заботилась о Камилле, которая и скончалась-то у нее на руках?

Мучения Эрнеста продолжались шесть дней и ночей. Ранним утром 19 марта Алиса закрыла ему веки.

Что за жестокая ирония судьбы! Разорившийся меценат и один из первооткрывателей Моне скончался в доме на улице Лафит — на той самой улице, где 51 год назад родился сам художник, его друг и счастливый соперник.

— Надо срочно послать к Дюран-Рюэлю, — сказал Моне Жаку, старшему сыну усопшего. — Пусть даст полторы тысячи франков. Я сам оплачу похороны.

Панихида состоялась в церкви Нотр-Дам-де-Лоретт — в ней когда-то крестили Моне!

Из Парижа прах Эрнеста перевезли в Живерни. Алиса купила место на кладбище возле старой церкви Святой Радегонды. Это был большой участок — десять квадратных метров. На могиле водрузили мраморный крест. Пройдет еще 35 лет, и под этим крестом Клод и Эрнест, разлученные жизнью и женщиной, встретятся снова, чтобы не разлучаться уже никогда.

А читатели «Фигаро» 19 марта 1891 года прочитали в газете такую заметку: «Г-н Эрнест Ошеде — один из бывших директоров торгового дома „Шевре-Оберто“, позавчера ночью скончался в результате паралича, разбившего его месяцем раньше. Г-н Ошеде, владевший огромным состоянием и прославившийся своими легендарными вечерами, составил превосходную коллекцию шедевров современной живописи. В последнее время он сотрудничал с журналом „Магазин Франсе иллюстре“. Ошеде шел пятьдесят четвертый год. В мире литературы и искусства у него остались многочисленные друзья».

Едва похоронили Эрнеста, как слегла Алиса. Сказались последствия перенесенного шока. Больше недели она не выходила из своей комнаты. Жан тоже заболел. По примеру своего отца, бывшего африканского стрелка, он с трудом мирился с необходимостью носить солдатскую форму. Правда, гарнизон, к которому его приписали, квартировал в Гавре.

«Мой сын сержант Моне, — писал бывший „почти дезертир“ лейтенант-полковнику Виталису, командующему 129-го пехотного полка, — не вполне здоров. Не могли бы вы освободить его от несения военной службы?»

К этому времени победитель в войне 1870 года Бисмарк успел выйти в отставку (это случилось в марте 1890 года), но во взглядах, которыми посматривал на Францию новый германский император молодой Вильгельм II, не было ничего от взора Химены[110]. Угроза войны по-прежнему сохранялась.

В этих обстоятельствах рассчитывать на то, что Жана Моне отпустят из армии, не приходилось. Отцу удалось лишь выбить для него двенадцатинедельный отпуск.

Через три месяца после смерти мужа Алиса, прочно взявшая в свои руки бразды правления домом в Живерни и в глубине души вынашивавшая план сделаться его официальной хозяйкой, устроила небольшое семейное празднество в честь первого причастия Жан Пьера и Мишеля. Если отец атеист, это еще не причина, чтобы не водить детей в церковь!

Моне тем временем заканчивал работу над «Стогами». Серия оказалась настоящим успехом. У Дюран-Рюэля — все же старая любовь не ржавеет! — покупатели буквально рвали картины друг у друга из рук. За «Стогами» последует цикл «Тополя» с изображением деревьев, растущих по берегам Эпты. Их тоже моментально расхватают. В семье наконец-то появятся деньги. Горшок с похлебкой будет весело булькать на плите, и Моне сможет нанять прислугу, в том числе своего первого садовника. Уже недалек был тот день, когда он превратится во владельца ухоженного сада. У него будет работать семь садовников, стараниями которых сад, по выражению Саша Гитри, обретет облик «прекраснейшего на земле». Тот же Гитри вспоминает, как стал однажды свидетелем одной поразительной сцены. Моне созвал всех своих садовников и торжественно объявил им:

— Господа! В этом году мой сад должен быть полностью фиолетовым!

«И он таким стал!» — заключает Гитри.

— Когда я писал свои серии, то есть множество картин на один и тот же сюжет, случалось, что в работе у меня одновременно находилось до сотни полотен, — признавался Моне герцогу де Тревизу, навещавшему его в Живерни в 1920 году[111]. — Когда надо было найти набросок, больше всего похожий на то, что я видел вокруг себя, я принимался лихорадочно рыться в их куче, выбрав один, начинал работать, но кончалось все тем, что полностью его переделывал. А потом, окончив труд, снова перебирал наброски и вдруг замечал, что именно тот, что мне был нужен, так и лежит среди них! Ну не глупо ли!

Итак, серии. После стогов и тополей, но задолго до водяных лилий Моне без памяти влюбился в Руанский собор. Наступил февраль 1892 года. Клод совершил поездку в столицу Нормандии — какой-нибудь час пути от Живерни по железной дороге — чтобы по просьбе брата лично присутствовать при улаживании проблем с наследством их отца Адольфа. В декабре в возрасте 31 года скончалась сводная сестра Моне Мари, но их мачеха Аманда по-прежнему жила в Крикето-л’Эсневале.

— Постараюсь хотя бы забрать картины, которые я там оставил, — сказал Алисе Клод.

Сделать это удалось легко и без особых затрат. Бедняжка Аманда Моне, урожденная Ватин, никогда не читала «Аргус прессы» и понятия не имела об успехах в живописи своего пасынка. Откуда ей, в прошлом скромной служанке с улицы Пенсет, в глаза не видевшей каталога «Бенезит»[112], было знать, насколько высоко ценятся его картины! А для Моне посещение Руана стало настоящим откровением. Боже, какой собор! Он пишет Алисе:

«Погода не портится, я доволен, но, проклятье, сколько работы с этим собором! Ужас!»

Чтобы иметь возможность запечатлеть его в разное время суток и при разном освещении, он договорился с торговцем лавки модной одежды, согласившимся предоставить ему для работы комнату на втором этаже, окнами выходившую прямо на церковную паперть. Торговца звали Фернан Леви, а его жена держала бельевую лавку на улице Жюиф, в доме номер 18.

Обшитое фигурными деревянными панелями здание, занимаемое г-ном Леви, сегодня принадлежит туристическому агентству.

«Портал в солнечный день», «Симфония в серо-розовом свете», «Портал в ненастье», «Солнечный свет на закате дня», «Коричневая гармония»… В 1892–1893 годах Моне создал около 30 картин на сюжет нормандских соборов. Большинство из них уходили к покупателям сразу же, стоило чуть подсохнуть краскам. Одну картину купил сам Руанский музей!

Но скольких мук ему это стоило! Чтобы не шокировать клиентов, Леви поставил в комнате ширму, за которой и работал художник. Но недовольного ворчания, вызванного присутствием в примерочной какого-то «странного бородача», не всегда удавалось избежать. И потом, Моне требовалось найти и другие окна! Не мог же он удовлетвориться единственным ракурсом! Все эти хлопоты вконец его измотали. 3 апреля 1892 года в письме к Алисе он признается: